Георгий Осипов - Конец января в Карфагене Страница 34

А ведь всего несколькими метрами выше, в типично вокзальном буфете Азизян требовал вполне обыденных угощений:

«Берем два люля! Кому сказано — два… люля. Два обрезанных люля».

Он говорил громко, явно наслаждаясь тем, как играет на его длинном языке восточное словцо.

Данченко, тот, напротив, куксился:

«Погодка — прелесть! Настроение — класс! Нашли чем хвастать. Настроение человека, если он не сволочь, никак не зависит от погоды, температуры воздуха, наличия радуги в небе и тыры-пыры… Я вообще люблю позднюю осень».

Милиционер жестом садиста выливал остатки портвейна, конфискованного у в сраку пьяного колхозника, в эмалированную урну. Жидкость своим бульканьем подсказывала, что времени уже много, непоправимо поздно, и надо бы знать меру, иначе сами потом пожалеете, молодые люди.

Чортов Азизян — это ему приспичило отведать ночного люля, а между тем, общественный транспорт вот-вот закончит свою работу… Вино уже не лезло колхознику в глотку. Он был на грани рыголетто, но, похоже, не смог смириться с мыслью, что оно пропадет или достанется, как солдатская невеста, другому:

«Любопытство, скука или страсть бросили тебя в чужие руки. Как ты смела душу обокрасть за два года горестной разлуки?»

Данченко не нравится, когда Беляев поет такие песни. И здесь он в чем-то прав.

Кстати, в практически полностью выпотрошенном «Пентхаузе», который Азизян выменял у Акцента, Самойлов (по-стариковски, со словариком), прочитал, чем заканчивается «История О» — и про маску совы, и про появление героини на празднике в этой маске и на поводке. Чем-то оно смахивает на историю колхОзника с публичным «семяизвержением» мимо колхОзного рта остатков портвейна. А семяизвержение мимо вызывает к жизни образы, которыми любуются члены киноклуба по ту сторону зеркала в подвальной параше.

Если бракованные, с дефектной поверхностью, зеркала не подлежат переработке, значит, ими где-то должны торговать. Где у нас могут продаваться такие вещи? Если выяснить адрес склада или волшебной лавки, можно было бы повесить такое зеркало у себя дома…. Правда, вони будет…

Самойлов горько усмехнулся над своими детскими рассуждениями. Милиционер отошел, а Данченко, не теряя времени, договаривался с буфетчицей в цветастом батнике.

Детские рассуждения лишь подчеркивают беспомощность. Он добавил Данченко пару рублей. И неосуществимость замыслов… Кстати, о детстве. Конечно, он бывал в этом подвале и ранее — как минимум один раз. Куда-то провожали бабку с дедом. Он начал проситься, но боялся идти один. Его отвели. Вот только какое тогда было зеркало, он не заметил. Ему не с чем было его сравнить. Он еще не видел обложку «Look At Yourself». Зато имел возможность полностью прослушать в записи, что собою представляет Третий Хипп. Прошло три года, он стал другим человеком, но подземные помещения и вид открытого моря по-прежнему внушают ему ужас.

Нечасто, но с неожиданной силой Самойлов сочувствовал пожилым людям, проникаясь уважением к тому, насколько умело те скрывают свои обиды и страдания причиняемые им почти стопроцентно отвратительной молодежью. Однажды учитель русской литературы Нина Степановна очень сдержанно, буквально себе под нос, сказала распоясавшемуся второгоднику:

«Не раздражай меня».

И Самойлову внезапно открылась вся ее усталость — от навязанных подвигов, от похабных обещаний отблагодарить за испытанные трудности, усталость от жизни, которая ей не принадлежит. Но она зачем-то продолжает с увещевающей улыбкой объяснять не просившим ее об этом дикарям, что «Савося» — это Савостьян. «Савося хохочет — попался спроста». Как будто рогатым хамам есть дело до великорусской словесности.

«Кровавые белые розы». Иногда Самойлов проникался почти родственной симпатией к старикам, с наивным артистизмом пересказывавшим книгу или картину, поразившую их в юности (то есть, в 20-е или 30-е годы). Запомнилось название одной из них — «Кровавые белые розы». Он знал ее в пересказе довольно вздорной во всем остальном старухи, которая преображалась, с азартом изображая девушку, уходящую под гипнозом в ночное море по пустынной лестнице.

Это могли быть: Нат Пинкертон, Рокамболь, еще какой-то «вор-джентльмен», чье имя он в детстве никак не мог выговорить. И, что характерно, всего за несколько лет старики, растеряв остатки благородства и вкуса, увлекутся ничтожными «штирлицами», и все как один, предадут забвению героев своей нэповской молодости. Понятное дело, в дальнейшей жизни читать им было некогда. Удивляет, что они вообще как-то сберегли эти имена и названия. Не озлобились на их никчемность, на то, что за них им ничего не дадут. Не принесшие им ни покоя, ни счастья экзотические имена. Не пинали их, как пинает невидимых врагов Азизян, находя их во всех стихиях — воздухе, воде, факеле им же подожженной помойки.

Как-то раз Самойлов поддался обаянию стариковских призраков настолько, что сам до сих пор удивляется степени собственного легкомыслия. Прежде чем прочесть «Человека-невидимку» в оригинале, он узнал о нем от бабушки. Бабушка мучила внука пересказом старого фильма. Ему как сейчас слышится ее не по годам кокетливый голос:

«Внимание! Невидимый идет по городу!»

И воображение тотчас рисует довоенные репродукторы на столбах.

Вскоре (дело было зимой) по телевизору в промежутке между утренним и вечерним вещанием, стали читать кинорекламу — что в каком кинотеатре можно посмотреть на этой и будущей неделе. Название одного фильма показалось ребенку знакомым.

Его обманывали. Обман продолжался две недели. Точнее, это он обманывал себя, всю дорогу опасаясь выяснить и уточнить, что происходит на самом деле, чтобы не лишиться заманчивой иллюзии. Он надеялся, что один из уголков окружающего мира будет трансформирован сообразно его воле.

Невидимой оказалась не книга, ее могли свободно выдать в любой библиотеке. Сам фильм вел себя как невидимка. Самойлов полсотни раз, упиваясь последними крупицами надежды, вслушивался в объяву с указанием времени сеансов в очередном кинотеатре, но, выбираясь в город, не видел на афишах ничего похожего. При этом он упрямо и тщательно скрывал свои «оттенки скорби». Прямо спросить: в чем ошибка, объясните? — было унизительно.

Дело в том, что изучать украинский язык они начинали только со второго класса. Диктор произносил «Чоловiк та жiнка», а первокласснику Самойлову слышалось что?.. Естественно — «Человек-невидимка». А в прокате шла «Мужчина и женщина»: Ша-ба-даба-да, Ша-ба-даба-да, бять-нахуй-блять…

Фильмы с такими названиями манили его не более чем общественные туалеты, он боялся их как газовых камер, которыми сосунков вроде него в школе и дома с каким-то болезненным сладострастием запугивали взрослые дяди и тети.

Самойлов увлекся Хендриксом рано, и отдавал себе в этом отчет. И вовсе не потому, что тот рано умер, жил чорт знает как, бросая вызов и т. д. Вон — Николай Островский тоже рано ослеп и жил недолго, а жалкий Есенин прожил еще меньше, и повесился, но Самойлова они только раздражают, а их поклонники, он это предчувствует, будут мешать ему жить постоянно. Ну их.

Если бы его спросили, почему именно Джими? Он бы ответил: потому что Хендрикс играет одно, а слышится совсем другое. Особенно если он не поет, а только играет. Самойлову безумно понравилась пьеса «Подозрение», хотя слышал он ее всего один раз по радио. А в реальной жизни отыскать инструментал с таким названием пока не удается. Может быть, ее и не было — очередная слуховая галлюцинация. «Подозрение» требует доказательств и толкает человека на рискованные поступки. Кто живет ни о чем не подозревая, вряд ли нуждается в такой музыке. Вряд ли способен понять и оценить ее смысл.

Зеркала полностью не отражают вампиров. А если человек не отражается лишь наполовину? Означает ли это, что он уже наполовину вампир? Зеркало в подземной уборной давало таким превращениям не более чем шанс. Интересно, кто еще ходит туда на медосмотр? И какова составная родословная этого устройства? Кто ему ближе: иллюминатор, киноэкран или психоделический плакат, вынутый из распечатанного конверта с диском? Прямоугольный плакат-полип, тут же впившийся в плоский клочок штукатурки…

Нет — он бы не поверил, увидев нечто вроде афиши, да что угодно, имеющее отношение к солидной западной группе на поверхности этой земли. Но под нею, ниже асфальта и водосточных решеток, там, куда достают лишь корни хранящих тайну деревьев, он испытывал подозрение мучительное и непередаваемое, как инструменталка без слов, без четкой мелодийной линии — похожая на черную путеводную нить, в которую вселился дух обезумевшей змеи. Тут любые слова на любом языке бессмысленны и ничего не смогли бы ни выразить, ни объяснить. Не так много людей имели возможность увидеть себя отраженными в фирменной фольге «Look at Yourself», а на переснятых фото эффект кривизны пропадал.