Исабель Альенде - Ева Луна Страница 34

Аравена писал статьи в самую влиятельную в стране газету. Он был лучшим клиентом пансиона Руперта и Бургель, приезжая к ним каждые выходные и останавливаясь в постоянно зарезервированной для него комнате. Его журналистское перо обладало таким весом в политической жизни страны, что даже во время самой жесткой диктатуры власти не рискнули окончательно заткнуть ему рот. За долгие годы служения журналистике он заработал себе ореол если не мученика, то по крайней мере честного борца за правду. Это порой позволяло ему публиковать такие материалы, какие его коллеги не осмелились бы даже показать редактору. Сам Генерал и Человек с Гарденией относились к нему демонстративно корректно и якобы даже принимали к сведению излагавшуюся в его статьях критику; таким образом, руководство страны заключило с самым известным журналистом негласный договор, в рамках которого поддерживалось условное равновесие между некой свободой — безусловно, в определенных рамках, — которой обладал этот труженик пера, и возможностью создать демократический образ правящего режима, который правительство обретало, ссылаясь на публикацию его наиболее острых критических статей. Питая слабость к сладкой жизни, он всегда курил толстые сигары, ел как лошадь и был большим любителем и мастером выпить пива или чего-нибудь покрепче; пожалуй, только он сумел победить дядю Руперта в честном поединке, кто кого перепьет, причем тому даже не пришлось играть в поддавки. Кроме почета, полагающегося такому стойкому поглотителю пива, у журналиста была в пансионе еще одна привилегия: только он имел право ущипнуть дочек хозяина за внушительные филейные части. Надо сказать, что делал он это без намерения оскорбить их, а скорее с уважением, отдавая дань восхищения столь роскошным формам. Идите же сюда, мои обожаемые валькирии, позвольте старому писаке возложить ручонки на ваши очаровательные попки, провозглашал журналист, и все, включая даже тетю Бургель, заливисто смеялись, когда девушки со всех ног мчались к его столику и, церемонно приподняв подолы, позволяли журналисту восторженно созерцать восхитительные полушария, прикрытые трусиками соответствующего размера, но совершенно детского фасона. Сеньор Аравена привозил с собой кинокамеру и портативную пишущую машинку; клавиши этого на редкость шумного механизма были истерты от долгого употребления до такой степени, что печатать на ней можно было только вслепую — буквы на клавиатуре уже не читались. Журналист работал за своим столиком на террасе всю субботу и обычно захватывал половину воскресенья. Все это время он неторопливо, двумя пальцами печатал очередную статью, сопровождая творческую работу поеданием колбасы и сосисок и запивая все это дело немыслимым количеством пива. Хорошо здесь, говорил он, утопая в клубах сигарного дыма, в этом чистом горном воздухе даже работается не так, как в городе. Иногда он появлялся в пансионе с молодыми девушками — всякий раз с разными. Спутниц он представлял как своих племянниц, и тетя Бургель делала вид, что верит в родственные отношения между ними. А что, говорила она, у нас ведь здесь не какая-то позорная гостиница для свиданок, которых в последнее время понастроили видимо-невидимо, ну а этот сеньор — только ему можно приезжать не с супругой, потому что он человек известный и уважаемый. Вы что, его статьи в газете не читали? Энтузиазма Аравены по поводу очередной дамы хватало, как правило, на одну ночь; наутро, уже устав от нее, он пользовался возможностью отправить «племянницу» в город на первом же грузовике с овощами, уезжавшем на городской рынок. А вот с Рольфом Карле он, наоборот, мог проболтать целый день напролет. Они частенько отправлялись вместе прогуляться по живописным окрестностям деревни. Журналист рассказывал о последних международных событиях, посвящал молодого человека в тайны внутренней политики страны, предлагал ему разные книги и вообще систематизировал процесс поглощения Рольфом печатных изданий; он научил его пользоваться камерой и дал ему несколько уроков пусть не стенографии, но хотя бы основ машинописи. Нельзя тебе оставаться в этой колонии, повторял он, это же дыра, одно дело — старый невротик вроде меня, я действительно с удовольствием сюда приезжаю, чтобы прочистить мозги и вообще прийти в форму, сам понимаешь, в городе я веду далеко не здоровый образ жизни. Но ты молодой парень, как ты можешь жить в этих декорациях? Рольф Карле, конечно, был хорошо знаком с произведениями Шекспира, Мольера и Кальдерона, но вот побывать в настоящем театре ему еще ни разу не доводилось; поэтому уподобление деревни, ставшей ему второй родиной, театральной сцене, казалось ему не совсем правомерным. Но он не считал себя вправе вступать в спор с почтенным маэстро, к которому испытывал безмерное уважение.

— Что ж, племянник, доволен я тобой. Глядишь, через пару лет уступлю тебе часовую мастерскую, нет, серьезно — будешь сам не только собирать часы, но и весь бизнес возьмешь на себя; дело это выгодное, без куска хлеба не останешься, — сказал дядя Руперт в тот день, когда парню исполнилось двадцать лет.

— Если честно, дядя, я бы не хотел становиться часовщиком. Мне кажется, что более подходящим для меня делом будет кино.

— Кино? Это еще зачем?

— Чтобы снимать фильмы. Мне было бы очень интересно снимать документальное кино. Чтобы запечатлеть все, что происходит в мире.

— Ну что ж, лично я вообще-то всегда руководствовался в жизни мудрым правилом: меньше знаешь — лучше спишь, но, если тебе так хочется, дело твое.

Тетя Бургель чуть не заболела, узнав, что племянник собирается переехать в столицу: в этот вертеп, бардак и бордель, в это полное опасностей логово пороков, наркотиков, политики и нехороших болезней, где все женщины — хитрые лисы, чтобы не сказать — суки, прости меня Господи за такие слова, но как их еще называть, посмотрите только на этих туристок, которые приезжают в колонию и трясут тут кормой, как корабль во время шторма, а носовую часть выпячивают и несут перед собой, чуть не вывалив наружу. Кузины Рольфа поначалу решили переубедить его, воспользовавшись, как им казалось, самым действенным приемом: на некоторое время они отказали ему в своей нежности и ласках. Впрочем, вскоре выяснилось, что это наказание явилось для них не менее суровым, чем для провинившегося. Тогда девушки решили сменить тактику и стали ублажать Рольфа с такой страстью, что он начал худеть с пугающей быстротой. Впрочем, больше всего переживали по поводу близившегося отъезда Рольфа не родственники, а столь горячо любимые им собаки. Нутром почуяв неладное, они потеряли аппетит и слонялись по вольеру с поджатыми хвостами и повисшими ушами, а в их печальные, умоляющие глаза он просто не мог смотреть.

Через два месяца, выдержав эмоциональный натиск искренне любивших его людей и зверей, Рольф Карле все же уехал в столицу поступать в университет; при этом он пообещал дяде Руперту приезжать на выходные, тете Бургель — непременно съесть все галеты, ветчину и мармелад, которыми она нагрузила его в дорогу, а кузинам — соблюдать там, в городе, полное целомудрие, с тем чтобы вернуться к ним истосковавшимся, полным сил и вволю позабавиться с ними на знакомой кровати и под таким знакомым одеялом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

В то время как в жизни Рольфа Карле происходили столь значительные события, где-то совсем рядом я уже вырастала из детства. Примерно тогда же случилось самое большое несчастье в жизни моей крестной. Сначала я услышала об этом по радио, а затем увидела ее фотографии в бульварных газетах, которые Эльвира покупала втайне от хозяйки. Так я узнала, что крестная произвела на свет какое-то чудовище. Собравшиеся по этому поводу ученые мужи обнародовали свои выводы: эта ошибка природы представляет собой сиамских близнецов третьего типа, которых отличает от других уродцев развитие двух тел и двух голов на общем позвоночнике; подкласс, к которому относилось то, что родила крестная, назывался монопупочным: помимо одного общего позвоночника несчастные создания располагали лишь одним на двоих пупком. Самым же любопытным и даже уникальным было то, что одна голова этого существа относилась к белой расе, а другая — к негроидной.

— Бедняжки, у них наверняка два отца, — с гримасой отвращения на лице произнесла Эльвира. — Как я понимаю, такие несчастья происходят оттого, что мать в один день переспала с двумя мужчинами. Мне вот уже за пятьдесят, но я никогда в жизни такого себе не позволяла. Не скажу, что жила праведницей, но по крайней мере не допускала, чтобы семя одного мужчины смешивалось у меня в утробе с семенем другого. Я всегда подозревала, что всякие цирковые уродцы и рождаются только от невоздержанности.

На жизнь крестная зарабатывала уборкой офисов по вечерам, и ночам. Она как раз оттирала пятна с ковра на десятом этаже какого-то административного здания, когда неожиданно для нее самой у нее начались схватки; она решила, что до самих родов еще далеко, и продолжала работать, мысленно проклиная себя за то, что некоторое время назад не смогла устоять перед искушением и теперь расплачивалась за свои грехи этой позорной беременностью. Вскоре после полуночи она почувствовала, как у нее по бедрам стекают какие-то теплые струйки, и решила, что пора собираться в больницу; к сожалению, было уже поздно: силы оставили ее, и она не смогла спуститься на первый этаж и выйти на улицу. Она кричала во все горло, но в пустом здании не было ни души. Решительно настроенная ни в коем случае не испачкать только что собственноручно отчищенное, она перебралась в какой-то угол, села на пол и отчаянно тужилась до тех пор, пока ребенок не появился на свет. Увидев этого двухголового уродца, она не на шутку растерялась и на некоторое время лишилась не только дара речи, но и способности вообще что-то соображать. Когда она чуть пришла в себя, первой мыслью было: избавиться от чудовищного младенца, причем сделать это как можно скорее. С трудом поднявшись на ноги, крестная подняла новорожденного с пола и бросила его в большой ящик, куда обычно сваливала мусор из всех урн на этаже. Затем, все еще покачиваясь, с трудом переставляя дрожащие ноги, она вернулась в недомытый кабинет и заново отчистила ковер. На следующий день в подвал здания зашел консьерж и, по привычке покопавшись в конторском мусоре, с ужасом обнаружил в контейнере мертвого младенца. Трупик оказался практически невредим, потому что упал в основном на мятую бумагу. На крики консьержа сбежались буфетчицы из кафетерия, и буквально через несколько минут страшная новость была уже известна всей улице, а вскоре и всему городу. К полудню этот скандал разнесся по всей стране, а к злосчастному мусорному контейнеру собрались не только местные, но и иностранные журналисты, желавшие сфотографировать редчайшего уродца. Как выяснилось, такое сочетание генов двух рас у сиамских близнецов еще не было отмечено в анналах медицины. В течение целой недели все только об этом и говорили, остальное пропускалось мимо ушей и мгновенно забывалось, включая и смерть двух студентов, застреленных жандармерией у главного входа в университет за то, что они размахивали красными флагами и пели «Интернационал». Вслед за журналистами публика называла мать ребенка-уродца выродком, чудовищем, убийцей и врагом науки: последним титулом крестную наградили после того, как она отказалась передать тело младенца в Институт анатомии и настояла на захоронении на кладбище с соблюдением всех положенных католических обрядов.