Канта Ибрагимов - Дом проблем Страница 34

Кныш сделал вид, что не слышит; потушив сигарету, он стал внимательно рассматривать свои ногти.

— «Коммунистический натиск партократов, безволие и удаление от судьбы народа Верховного Совета республики показывает, — продолжал читать Ваха, — что ждать нельзя. Надо во что бы то ни стало срочно арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) милицию и т. д. Нельзя ждать!! Можно потерять все!! Цена взятия власти: защита чеченского народа от взяточников и казнокрадов-партократов. Взяв власть сегодня, мы берем ее не против Советов и тем более народа, а для них. Правительство колеблется. Надо добить его во что бы то ни стало! Промедление в выступлении смерти подобно. Тоже Ленин, — тихо произнес Мастаев. — «Письмо членам ЦК».

— Молодец, Мастаев, — вскочил Кныш. — ПСС, том 34, страницы 435–436.

— Так это плагиат!

— Какой «плагиат»? Это извечная установка вождя на жизнь!.. И, как ты писал, — никто классиков не читает. Другие в Академии все за Деревяко шастали.

Мастаев повинно опустил голову и, как бы оправдываясь:

— Да, Деревяко молодец, — постановил Кныш. — А ты про нее новость знаешь?

— Говорят, — тут глаза Вахи загораются, — баллотируется в Верховный Совет России.

— Куда она «баллотируется»? — ухмыльнулся Кныш. — Это мы ее «баллотируем». Ведь не сажать же рядом с собой всяких мымр и уродин.

— А вы тоже баллотируетесь?

— Есть вариант, — Митрофан Аполлонович подошел к окну и, как бы про себя, вполголоса: — Здесь скоро жизни не будет.

— Что вы сказали? — чуть не поперхнулся Ваха.

— Я?.. Да так. А ты новость про Галину знаешь? — Кныш внимательно посмотрел на Ваху. — Ну и журналист! Вроде в «Образцовом доме» живешь. — Руслан Дибиров хочет на Деревяко жениться. Хе-хе, слезно умоляет.

— Не может быть, — прошептал Ваха.

— Мастаев, как сказал Ленин, невозможное — возможно. А ты иди на митинг, готовь следующий номер, возьми у кого-нибудь интервью.

— А следующий номер разве не готов?

— Ты ведь главный редактор.

— Так я в Грозном, а эту газету напечатали в Москве. Вот посмотрите внизу: «Ордена Ленина типография газеты «Правда». Москва».

— Ты что несешь?! — выхватил Кныш газету, как ни отодвигал, ничего не разглядел, бросился к столу, достал лупу. — Вот идиот, сволочь! Что стоишь? Беги, звони!

Мастаев бросился к аппарату, поднял трубку:

— К-к-какой номер?

В это время трубка зашипела и в одно ухо хорошо поставленный голос:

— Москва, Кремль. Что случилось, Грозный?

— Положь трубку! — в другое ухо заорал Кныш.

После этого непонятная тишина, оцепенение, которое нарушил хозяин:

— Нечего к аппарату притрагиваться.

— Вы ведь сказали «звони».

Не отвечая, Кныш потянулся к сигаретам, а Мастаев любопытен.

— А кого вы сволочью обозвали?

— Его, — над огромным зеркалом такой огромный портрет Ленина.

— Вы ведь его боготворили?

— Было, — вскочил Кныш. — Но раз его последователи сплошь болваны.

— К чему вы это?

— Ну, если образно, — яблоко от яблони. А если в обратной последовательности — гнилое яблоко от гнилой яблони. Так?

— Э-э-э, вроде так.

— Что?! — взревел Кныш. — Вот видишь! Видишь! Даже ты вроде истинный пролетарий, а чуть что, уже готов вождя предать, продать! Вот в чем наша беда! За Ленина, за державу обидно!.. Что стоишь? Иди, иди на митинг, в правительство, собирай материал, ты ведь главный редактор. О, вождь! — Кныш упал на колени, — не хотят, не хотят сволочи быть коммунистами — все предатели, шпионы, шкурники. Обленились, жирком оплыли. Ух! Сталина бы сюда!

При последних словах Мастаев уже вышел из кабинета и только прикрыл дверь, как раздался неслыханный в этих стенах мат.

Мастаев понял: он как-то туда случайно попал — за зеркалом подсматривающая комната, и там кто-то есть, кого Кныш поносит. А Ваха покинул «Общество «Знание» и уже был в огромном фойе. Когда-то с волнением, даже с неким благоговением, как в истинный храм, входил он в это здание и, получив очередное задание, старался быстрее уйти. Не только люди — сами стены здесь давили. Однако на сей раз, хотя внешне вроде ничего не изменилось, он ощутил здесь некое сиротство, беззащитность, опустошенность.

Почему-то именно сейчас он вспомнил древние гроты-пещеры родного Макажоя. Да, эти пещеры — история, где-то гордость и позабытое прошлое. И в тех пещерах, как говорят легенды, жили его предки. И их надо бы беречь, изучать, познавать, завещать свою историю потомкам. Но ничего этого не хочется, не хочется даже к ним подходить, не хочется к пещерной жизни, даже к этому образу возвращаться.

А в центре Грозного страсти кипят. Перекрыв движение на проспекте Победы перед Советом министров, многочисленный митинг, хорошо организованный: плакаты, призывающие к свободе и независимости, какие-то знамена. Популярный артист, известный спортсмен — ведущие, есть микрофон и мощные динамики; и как ни странно, электропитание для этой аппаратуры подается из здания правительства, которое митингующие тут же клеймят.

Удивительно, но горожан на митинге очень мало, и те просто из любопытства в сторонке стоят, а в основном, даже по одежде видно, — жители дальних сел, и, что самое поразительное, — больше всего пожилых людей, стариков; они рвутся к трибуне, несут всякую ахинею, и только в одном едины: дружно прославляют лидера оппозиции — генерала, требуют ему передать власть.

Несмотря на то, что день очень теплый, солнечный, только середина сентября, а от этого митинга, этих речей Ваха Мастаев буквально съежился, словно его знобит, и кажется, что не просто его зовут, призывают, тащат в древнюю пещеру-грот, а что он уже в этой пещере: страшно, мрачно, сыро, холодно, и вот-вот на голову летучая мышь нагадит, а то, гляди, и в лицо когтями.

— Ваха, и ты здесь? — неожиданно дед Нажа стал перед Мастаевым.

За то недолгое время, что они расстались, дед явно изменился: потухли глаза, и он совсем ссутулился, как-то сразу постарел.

— Дада, ты устал, пошли домой.

— В ваш «Образцовый дом проблем»?

— Ну почему сразу «дом проблем»?

— Да твоя мать говорит — устала эту «проблему» каждый день стирать, словно это что меняет, — дед горько усмехнулся. — Я домой, в горы, родные горы, поеду.

— А как же свобода, независимость?

— Ты знаешь, — еще более погрустнел дед, — свобода и независимость нужны, не то снова будут нас репрессировать, депортировать, убивать. Но здесь что-то не то — дерьмом попахивает. И еще одно, внучок, скажу: я многих этих стариков знаю — стукачи, и они нас на добрый путь не выведут.

— Ну, не все, наверное, так грустно, — попытался успокоить деда Ваха. — Просто ты устал, а наш чуланчик — не «Образцовый дом», переночуешь и завтра утром в Макажой.

— Нет, не хочу на старости вновь под крышей казенного дома спать. Поеду. Сам знаешь, один погожий день всю зиму в горах кормит. Дел и забот хватает.

Ваха пошел на автостанцию деда провожать, обещал на выходные обязательно приехать. На обратном пути он не хотел более видеть этот митинг, и без политики он не любит любые массовые мероприятия, пожалуй, кроме футбола, куда он сегодня решил наконец-то пойти. А тут, как назло, перед ним вырос милиционер — сосед Асад Якубов, и словно меж ними никогда драк и вражды не было:

— Ваха, я всюду ищу тебя. Приказано тебе срочно интервью взять у первого секретаря обкома КПСС.

— Кто приказал? — и без этого Мастаев недружелюбно с Якубовым, а тут с футболом вновь пролет.

— Как кто? — странно услужлив милиционер. — Наш сосед Кныш.

— А ты какое имеешь отношение к Кнышу?

— Ну, я ведь на службе, — Якубов, словно видит впервые, с ног до головы стал оглядывать Мастаева, а последний вспомнил историю с кроссовками — кровь в голову; да он себя сдержал, понимает, что волей-неволей тоже на службе и уже какая-то карточка в кармане, при виде которой его без всяких проволочек впустили в святая святых — обком КПСС.

Мастаев ожидал, что раз покушаются на эту власть, она должна как-то защищаться, бороться. Ан нет, вокруг обкома безлюдно — митинг подалее, а в самом обкоме совсем тихо, ковры приглушают шаг. Строгий на вид пожилой русский, дежурный, по осанке и голосу явно военный, провел Ваху на второй этаж.

Почему-то Ваха никогда даже не мечтал в это всесильное здание войти, вроде даже не замечал. А теперь, попав сюда, решив, что он и вправду журналист и все должен заметить, смотрел по сторонам — сдержанно, строго, добротно, но при этом все старо, местами истерто, даже ветхостью отдает.

— О, так это мой «однокашник»! — руководитель республики, крепкий, румяный мужчина зрелых лет, и Мастаев, сравнивая, понимает, что это не прямолинейный солдафон Кныш, а закаленный в интригах и подковерных баталиях, выдержавший все, скрытный, умный и непростой человек, который ему сейчас мило улыбается, а в сощуренных глазах — анализ и прагматизм. И у такого человека, явного лидера, Мастаев впервые в жизни должен взять интервью, и, не зная с чего начать, он начал с главного — ситуации в республике.