Гор Видал - Вашингтон, округ Колумбия Страница 36

— И он своего добьется. Он всегда этого хотел. — Сенатора приводила в бешенство сама мысль о том, что президент своими преступными действиями коварно вовлек страну в войну, исход которой невозможно предугадать.

— Кто бы мог подумать! — Новость наконец-то дошла до Китти; теперь на какое-то время она будет озабочена не только тем, что происходит в узком кругу ее семьи.

Сенатор выключил приемник.

— Я буду в сенате. — Он поцеловал Китти.

— Мне пойти с тобой?

Это было до того неожиданно, что сенатор в равной мере растрогался и удивился.

— Нет, дорогая, спасибо.

— А вдруг они будут бомбить Вашингтон? — Голос Китти звучал тревожно. — Они это могут?

— Конечно, нет, — не задумываясь, ответил Питер. Он повернулся к сенатору: — Ведь это невозможно, правда?

— Все зависит от того, где находятся их авианосцы и на какой риск они готовы идти. На мой взгляд, раз они могли разбомбить нашу крупнейшую военно-морскую базу, то и с беззащитными городами они смогут делать все, что им вздумается. Видишь ли, — он чуть заметно улыбнулся, — мы не готовы к войне. Несмотря на то что мы столько о ней болтали и… так ждали ее, нам нечем воевать. Случилось как раз то, о чем часто говорилось в Чатокуа [29]: президент пожал бурю.

На этой драматической ноте сенатор распрощался. Понимая, что до таких высот ему не дотянуть, Питер скромно вызвался проводить Диану домой. В торжественном сознании того, что как раз сейчас, в этот момент творится история, они вышли из дома, отказавшись от кофе и от пирога- перевертыша, который испекла Китти. Для Питера отказ от сладкого знаменовал начало новой, спартански суровой полосы в его жизни; леность и чревоугодие он сменит на силу и воздержание и скажет миру свое слово о том, что такое героизм.

В административном корпусе сената собралось немало сенаторов и их помощников. Никто толком не знал, для чего нужно было сюда приходить. В конце концов, война или не война, сегодня суббота, и все, что оставалось делать, — это сидеть возле приемника и ловить новости. Но подобно солдатам, посланным на бастион, который нужно удержать во что бы то ни стало, они сошлись на Капитолийском холме и заняли позиции, предаваясь мрачным размышлениям о будущем страны, на которую замахнулся дерзкий и удачливый захватчик.

Отвечая журналисту в коридоре внизу, Бэрден сказал:

— Разумеется, мы все за президента. В эту субботу нет ни изоляционистов, ни интернационалистов. Есть только…американцы. — Он почувствовал, как встали дыбом коротко остриженные волосы у него на затылке, до того его прохватили собственные слова. Вот какой это великий, пусть даже опасный для всех момент.

Его остановила знакомая фигура, маячившая напротив двери в его приемную.

— Привет, сенатор.

— Привет, привет. — Бэрден забыл, как зовут этого старика, но помнил, что лет тридцать назад он был силой в сенате, внушительной личностью, каких ему редко приходилось встречать. Теперь, одряхлевший и неприкаянный, старик бродил по Капитолию, словно разыскивая свое прежнее «я». Как все бывшие сенаторы, он имел право свободного входа в сенат и часто, когда зал заседаний был почти пуст, садился на свое старое место и, прямой как палка, с торжественным видом слушал какую-нибудь нудную речь. Досадуя на себя, Бэрден вспоминал и никак не мог вспомнить его имя, а потому в конце концов назвал его просто «сенатор», употребив звучный титул, который каждый из них, будь он еще у дел или уже на покое, пронесет до самой могилы.

— Я был поблизости… — начал старик.

— Заходите, сенатор. Рад вас видеть. — Испытывая непреодолимую потребность в обществе — все равно каком, — Бэрден провел благодарную тень прошлого в свой кабинет.

— Чья же тут была приемная? — вслух размышлял старик, сдвинув брови и собрав бледный лоб в глубокие морщины. Бэрден тем временем пытался дозвониться Клею. — Уж не мистера ли Вардамана от Миссисипи? Похоже, что так. Да, так оно и есть на самом деле. — Старик коротко рассмеялся. — Он носил длинные волосы до самых плеч, да. Великолепной внешности был человек, если только вы не против длинных волос. — Старик медленно опустился в кожаное кресло. На нем был сюртук и полосатые брюки, какие носили в прежние времена; кусок яичницы на правом лацкане вполне мог сойти за звезду иностранного ордена.

Клея не было в номере, который он снимал в отеле «Уордмен-парк». Бэрден подумал, не позвонить ли Инид, но решил, что не стоит, и позвонил Блэзу.

— Ну что ж, этот мерзавец своего добился. Он втянул нас в войну. — Голос Блэза звучал хрипло, словно он перед тем много пил. — Я просматриваю телеграфные сообщения. Мы потеряли весь тихоокеанский флот. Между Лос-Анджелесом и Японией у нас ничего нет, понимаешь, ничего! Ни лодки, ни пушки. Вот какой он военный гений!

Бэрден поинтересовался, что еще слышно нового; его тревога росла. Похоже, японцы наступали на Филиппинах, в Малайе, на Гуаме, на острове Уэйк и в Гонконге, и ни англичане, ни американцы не могли их остановить.

— Мы потеряли Тихий океан. Наше счастье, если мы сумеем задержать их у Скалистых гор. Поговорим попозже. — Блэз положил трубку.

У Бэрдена кружилась голова. Это было невероятно. Тут позвонил Клей и сказал, что он сейчас приедет.

— Да, в тысяча девятьсот семнадцатом году было совсем не то, — безмятежно рассуждал старик. — Конечно, мистер Вильсон тоже напрашивался на войну, вроде мистера Рузвельта. Помните конференцию в Санрайзе — а может, это было еще до того, как вы стали сенатором? Нет, вы уже были в сенате, я точно помню. Этот малый далеко пойдет, говорил я сенатору Доджу, и я рад, что оказался прав. Вы выдержали свою линию и остались верны самому себе.

Бэрден пытался дозвониться до лидера большинства, а старик продолжал говорить о первой мировой войне и вероломстве Вильсона, причем так, словно все это было только вчера; потом он перешел к нынешним временам и заговорил о том, как все изменилось.

— Посмотрите на теперешний сенат и только подумайте, чем он был тогда! Олдрич, Джим Рид, Лафайет-младший. Тогда были настоящие ораторы. Настоящие дебаты. — Старый голос внезапно окреп — таким, наверно, он был в те счастливые дни до эры громкоговорителей и усилителей, когда политическому деятелю приходилось без помощи микрофона заполнять большой зал грохочущей медью собственного голоса. Телефон лидера большинства был занят.

Дверь в кабинет открылась, из-за нее выглянула голова Джесса Момбергера.

— Я так и думал, что вы здесь. Я вам не помешал?

— Нет, — сказал старик, поняв, что настал момент изгнания духов. Он поднялся и взял руку Бэрдена своей невесомой, как бумага, рукой. — Вы должны зайти к нам, сенатор. Мы — я и жена — живем в отеле «Конгрешнл- армс». Все будет как встарь, когда мы обсуждали проект денежной реформы. Помните? Только теперь мне по- настоящему удалось решить эту проблему. Видите ли, у меня было достаточно времени, чтобы хорошенько подумать. Никаких условных денег, никакой бумаги. Только медная и платиновая монета. Вотключ к здоровым финансам. — И он с изяществом предоставил живых их суете.

— Меня ждет та же участь, — сказал Момбергер, — если только бог не рассудит иначе. Да и вас тоже.

Бэрден отрицательно покачал головой.

— Когда я отсюда уйду, я уж больше сюда не приду. Слишком больно.

— Все так говорят, и все приходят. Если и есть что-нибудь бесполезнее вышедшего в тираж американского сенатора, то такую вещь на выставке показывать надо.

— Вы уже получили уведомление?

Бэрден покачал головой.

— Я все пробую дозвониться до лидера большинства. Все линии заняты.

— И из Белого дома ничего?

— Ничего. Но я буду здесь. На девять вечера назначено совещание лидеров конгресса. Так что я готовлюсь.

— Чудно. Вот не думал, что может такое случиться. — Рука Момбергера лежала на голове Цицерона — он считал его неудачным скульптурным подобием своего старого друга Уильяма Дженнингса Брайана.

— Похоже, онтоже не думал. Я говорю о президенте.

— Он изрядный стервец, но мне не верится, чтобы он умышленно угробил весь наш флот. — В душе Момбергер был приверженцем Нового курса. В результате отношения между ними зачастую были натянутыми, тем более что президент старался сделать так, чтобы все благодеяния их штату шли через Момбергера — обстоятельство, отнюдь не облегчавшее Бэрдену его переизбрания в 1944 году.

— Даже Франклин может просчитаться. — Бэрден сказал это нейтральным тоном. Он мог себе это позволить. На президенте лежала прямая ответственность за величайшее поражение, нанесенное Соединенным Штатам со времени войны 1812 года. Чего доброго, против него еще возбудят процесс импичмента. — Мы все должны сплотиться вокруг него, — сказал Бэрден.