Чарльз Мартин - Между нами горы Страница 37

Я оглянулся на кухню.

– Про что?

– Про пар, валящий из кастрюли с супом!

– Вам нужна помощь.

– Я целых шестнадцать дней твержу вам об этом!

Через час, медленно пережевывая куски картошки и смакуя каждую ложку, она посмотрела на меня, не обращая внимания на капающий с подбородка суп.

– Что это за место?

Я налил Наполеону миску супа, которую он тут же успел слопать. Теперь он лежал у моих ног с довольной мордочкой.

– Похоже на высокогорный лагерь. Бойскаутский, что ли.

Она отхлебнула чаю.

– У них тут не только кофе, но и чай без кофеина! – Она покачала головой. – Как они сюда попали?

– Понятия не имею. Все это надо было сюда затащить. Уверен, что они не поднимали эти чугунные плиты на собственном горбу. Когда просохнет моя одежда, я попробую проникнуть в другие постройки. Вдруг что-нибудь найду?

– Не помешало бы разнообразить рацион, – согласилась она.

Наевшись супу до отвала, мы разлеглись перед камином. Впервые за несколько дней мы не чувствовали голода. Я поднял стаканчик.

– За что пьем?

Она тоже подняла стаканчик. Она так объелась, что с трудом могла пошевелиться.

– За вас.

Она по-прежнему была очень слаба. Наш ужин удался, но требовалось несколько дней, чтобы мы хоть как-то восстановили силы. Я посмотрел в окно. Снаружи валил густой снег. В белой пелене ничего нельзя было разглядеть. Я поставил стаканчик, скатал свою куртку и подложил ей под голову как подушку. Она поймала мою руку.

– Бен?

– Что?

– Как насчет танца?

– Если я сейчас пошевелюсь, меня может вырвать. Прямо на вас.

Она засмеялась.

– Обопретесь на меня.

Я подхватил ее под мышки и аккуратно приподнял. Она неуверенно выпрямилась, потом повисла на мне, положив голову мне на грудь.

– Мне нехорошо.

Я хотел опустить ее на матрас, но она покачала головой и вытянула правую руку.

– Один танец.

Я так исхудал, что боялся потерять трусы. На Эшли была бесформенная футболка, которую пора было сжечь, белье свисало, от ягодиц осталось одно воспоминание. Я держал ее руку, и мы стояли, не шевелясь, соприкасаясь лбами и пальцами ног.

– Какой же вы худой! – усмехнулась она.

Я поднял ее руку и описал вокруг нее круг. В свете огня в камине я разглядел свои выпирающие ребра, ее опухшую левую ногу, снова ставшую вдвое толще правой. Кожа на ноге натянулась как на барабане.

Она покачивалась, зажмурив глаза. Было видно, как трудно ей держаться на ногах. Я обхватил ее за талию, чтобы она не упала. Она обвила руками мою шею, повисла на мне всей тяжестью, оттягивая мои плечи вниз. Она напевала мелодию, которую я не мог разобрать. Можно было подумать, что она пьяна.

– Чтобы я больше не слышал от вас никакой дурацкой болтовни, – прошептал я. – Я вас не оставлю. Договорились?

Она перестала раскачиваться, повернула голову, приложила ухо к моей груди. Отпустив мою руку, она зажала ее между мной и собой. Несколько минут она стояла молча, потом сказала:

– Хорошо.

Ее затылок доставал мне как раз до подбородка. Я опустил голову и зарылся носом в ее волосы.

Еще через несколько минут она сказала, уставившись на меня и пряча улыбку:

– Между прочим, что это на вас надето?

Нижнее белье, которое мне подарила Рейчел, было жгуче-зеленым. В принципе ему полагалось быть обтягивающим, в таких трусах не зазорно было бы сесть на велосипед, но на моих отощавших чреслах они висели совершенно неподобающим образом.

– Я всегда смеялся над бельем, которое выбирала Рейчел. Мне хотелось «Викториа’з Сикрет», что-то с воображением, а она предпочитала «Джоки» – функциональность в ущерб форме. Однажды я в шутку преподнес ей на день рождения ужасные трусы в бабушкином стиле: на пару размеров больше, едва ли не до подмышек, совершенно вопиющий предмет. А она в отместку стала их носить, да еще купила мне вот это.

Эшли приподняла брови.

– К этому прилагаются батарейки?

До чего здорово было смеяться!

– К этому подарку Рейчел приложила открытку, адресованную лягушонку Кермиту.

– Вот кому это бельишко точно не подошло бы!

– Ну а я его иногда надеваю…

– Зачем?

– Чтобы вспомнить…

– Что вспомнить? – спросила она, все еще смеясь.

– В частности, свою склонность воспринимать самого себя излишне серьезно. А еще про то, что смех – лучший лекарь.

– В таком случае мне тоже было бы полезно носить такое. – Она прикусила верхнюю губу. – А вам бы неплохо обзавестись футболкой с надписью «Скажи нет крэку».

Когда она устала стоять, я уложил ее на спальный мешок, налил чаю.

– Пейте!

Она сделала несколько глотков. Я приподнял ее сломанную ногу в надежде уменьшить опухоль. Нам был необходим лед.

Еще нужно было зайти в другие постройки, отыскать съестное, карту, все, что угодно. Но я еле держался на ногах от усталости, снаружи уже стемнело, в окно стучал снег. От тепла меня разморило. Я натянул высохшую одежду. Наконец-то согрелся, обсох, наелся.

Я расстелил свой спальный мешок на бетонном полу, погладил храпящего Наполеона и растянулся.

Я уже засыпал, когда вдруг вспомнил, что во время танца, при прикосновении тела Эшли, согретый ощущением близости женщины, я ни разу не вспомнил жену.

Я встал и вышел босиком за дверь, на снег. Там меня вырвало. После этого я еще долго не мог прийти в себя.

Глава 31

Лягушонок Кермит отдыхает… Эшли говорит, что к моим трусам должны прилагаться батарейки. Я здорово похудел, теперь они мне великоваты и болтаются как-то непристойно. Они и раньше мне льстили, а теперь и подавно.

Через три месяца тебя стал тревожить твой животик. Я замечал, как ты изучаешь себя в зеркале, как косишься на себя, будто бы не уверена, как тебе следует относиться к происходящему. Носить мешковатую одежду тебе еще не хотелось, а обтягивающую уже не годилось. Ты застряла на полпути. Еще не по-настоящему беременная, но уже не сказать, что не беременная. У тебя под пупком как будто помещался мячик. Как раз вышел фильм «Изгой»[21] с Томом Хэнксом, и мы прозвали нашего ребенка Уилсоном[22].

Потом он стал проявлять активность, поворачиваться у тебя внутри. Ты стала теребить меня. Я перезванивал тебе из операционной, с висящей на одном ухе синей маской.

«Я вас слушаю…»

«Уилсону хочется с тобой поговорить».

«Соедини нас».

Ты прижимала трубку к животу, и я беседовал с нашим сыном – или дочерью – о том, кем он/она станет. Потом ты говорила: «Опять брыкается! Кажется, у нас будет футболист. Или: «Все тихо, уснул, наверное».

Однажды в пятницу – ты была на четвертом месяце – я вернулся домой позже обычного. Тебе ужас как захотелось жареного окуня-люциана, и я заказал столик в «Ферст Стрит Гриль». Я нашел тебя в душе, ты смывала с волос шампунь и не увидела меня. Я привалился к дверному косяку и стал развязывать галстук, любуясь тобой – мокрой, беременной, ослепительной… моей.

Ничего красивее и сексуальнее я в жизни не видывал.

Ты наконец заметила меня.

«Лучше тебе не позволять моему мужу ловить тебя за таким разглядыванием».

«Он поймет», – ответил я с улыбкой.

«Неужели? Кто ты вообще такой?»

«Твой доктор».

«Вот как?»

«Ага».

«Ты пришел меня полечить?»

Я широко улыбнулся.

«Как я погляжу, ты уже не нуждаешься в лечении».

Ты со смехом потянула меня за галстук.

Рейчел… Когда я оглядываюсь на свою жизнь и ищу в ней мгновение, которое вобрало бы в себя все остальные счастливые моменты, то останавливаюсь на этом.

Хотя и следующее было не хуже.

Глава 32

За окном светало. Наступил семнадцатый день. Намело много свежего снега. Я ценил теплую сухую одежду на вес золота. Эшли спала. Ее лицо пылало, она что-то лепетала во сне, но ей было тепло и впервые за столько дней удобно. Я нашел на стене рычаг, позволявший закачать в бойлер воды, и дернул его. В раковину полилась ржавая вода. Я дождался, пока она посветлеет, выключил и снова включил бойлер.

Само слово «ванна» звучало сладкой музыкой.

Я засунул за ремень топорик, взял лук и пошел искать другие постройки. Отдохнувший Наполеон проводил меня до двери, потом выскочил следом за мной на свежий снег, в который сразу провалился по брюшко и застрял, как машина, севшая на ось. Я взял его на руки и приласкал. Он зарычал, как будто хотел напугать снег своим рыком, и мы двинулись. Снежинки, которые падали ему на морду, он пытался поймать и съесть. Я почесал ему живот и сказал: «Мне нравится твое настроение».

Утро было ясное, морозное, кое-где установился наст, но нетвердый: при каждом шаге я проваливался по колено. Я решил, что надо подумать о новых снегоступах.