София Блейк - Шлюха. Любимая Страница 38

Рустему едва перевалило за тридцать. Он был невысокого роста, что особенно бросалось в глаза рядом с Эдиком, а грива волос цвета воронова крыла ниспадала на темно-синюю шелковую рубашку и доходила до спины. Я уже успела спросить Эдика о нем, и теперь знала, что мать у Рустема китаянка из Казахстана, а отец-казах погиб в конце восьмидесятых при каких–то разборках. Вроде бы ему принадлежал один из первых в Алма-Ате кооперативов. Рустем узнал об этом в Ленинграде, где он учился на факультете восточных языков, вернулся домой и жестоко отомстил убийцам отца. Словом, готовый сценарий для второсортного кино, подумала я. Но теперь передо мной сидел матерый хищник с непроницаемым лицом какого–нибудь высокого наркобарона из триад, какими их вечно изображают в фильмах. Азиатский тигр, магнетический убийца, подумала я, как это Салли решила, будто он веселый? Он вообще когда–нибудь шутит?

— Две пары, — открылся тем временем Эдик.

— Тройка, — ответил Рустем и вдруг подмигнул мне.

Мигом лицо у него преобразилось, я тут же отвела глаза, краснея.

— Это ты живешь вместе с китаянкой Салли? — спросил Рустем.

— Да.

— И как вы находите общий язык?

— Легко.

— Не возражаешь, если я заскочу к вам в гости?

— Не отвлекайся, Рустем, — проговорил недовольный Эдик. — Твое слово.

— Че ты паришься, длинный? — оскалился азиат. — Дай с девушкой поговорить.

— Ты столу скажи слово, — настаивал Эдик, — а потом базарь с кем хочешь.

Тут Эдик обвел взглядом остальных игроков, ожидая поддержки, и мне это не слишком понравилось — ведь Рустем вел себя именно как человек, безразличный к тому, есть кто–то на его стороне, или нет. Впрочем, Эдик за карточным столом будто бы нарочно дразнил и раздражал окружающих, а поэтому ничего ему не оставалось, кроме как смириться с последствиями того впечатления, которое он вполне сознательно формировал.

Ну а как бы вы отнеслись к носатому и веснушчатому рыжеволосому типу, который демонстративно выкладывает перед собой на карточный стол: зажигалку «Dupont», портсигар «Dunhill» с кубинскими сигарами внутри, очки в футляре «Cartier», гильотинку для сигар «Dunhill» и серебряную фляжку с геральдической ковкой и коньяком «Henessy XO» внутри. К тому же четыре из десяти его пятнистых пальцев с плоскими ногтями были украшены золотыми перстнями и кольцами. В общем, весь вид этого пятидесятилетнего каталы и бонвивана заставил бы сочувственно относиться к идее экспроприации даже заклятого антикоммуниста.

Но вот я как–то не испытывала к этому человеку неприязни: то ли из–за своего вечного желания не быть как все, то ли трогала меня запредельная тоска, которая плескалась в его больших, как у теленка-переростка, глазах. А быть может, мою симпатию вызвало то, что Эдик постоянно напевал старые советские песни, а если не напевал, то цитировал.

«Шумел сурово брянский лес, " — басил он, открывая передо мной двери своей «Ауди». Ему я, в отличие от Брюха, не раскрывала своих настоящих имени и фамилии, но почему бы Анне Лисовской не провести детство в Брянске?

" И там где когда–то влюбленные шли, деревья теперь подросли…», — вдруг пронзительно выводил Эдик, глядя, как я ем мороженое на террасе уютного кафе над Рейном. И столько грусти было в его голосе, что у меня шли мурашки по спине, хотя и была середина лета.

Но умел Эдик быть и веселым.

«Девушки пригожие тихой песней встретили, и в забой отправился парень молодой," — прочувствованно изрекал он, глядя на полуголую стриптизерку, увлекающую клиента в комнату для интима на втором этаже.

Все шутки Эдика были на удивление уместны и вызывали у меня улыбку. Пожалуй, это единственное хорошее, что вспоминается об этом человеке. Я могла бы написать о нем более холодно, отдавая полностью отчет в его хвастовстве, пустом тщеславии, плебейских манерах и неумении твердо держать слово, но вскоре произошли события, разлучившие меня с Эдиком, Салли и вообще Германией. От Эдика же я лично не видела ничего, кроме хорошего, и не в моих привычках скверно отзываться о людях, не причинивших мне зла.

А началось все с того, что в один прохладный июльский день я рано вернулась домой с покупками. Открыв двери нашей квартиры, я сразу услышала вопли из спальни, на несколько секунд замерла, и вдруг сообразила, что чертова китаянка изо всех сил пытается изобразить… меня. Впрочем, это могло бы меня и посмешить, если бы не факт наличия в нашем жилище чужака. Моим золотым правилом вот уже много лет было то, что на квартиры никогда и ни под каким предлогом не приглашались любовники. Любая из нас могла делать, что ей заблагорассудится вне работы, но посторонние мужчины в собственном логове — это не просто вторжение в нашу частную жизнь, но и угроза безопасности. Кто знает, что взбредет в голову незнакомцу? Он может оказаться агентом полиции, маньяком, наркоманом, придурковатым защитником женских прав, начитавшимся газет, с мозгами, промытыми телевидением. Рустем относился к еще одной категории, которая меня совершенно не устраивала в таком близком соседстве. Он был прирожденный диктатор и командир.

Я тихонько загрузила продукты в холодильник и на цыпочках двинулась к выходу.

— А я–то думаю, кто это там шуршит? — голый Рустем выскочил в прихожую и встал между мной и выходом из квартиры. Лицо его выражало искреннюю радость, а мокрый член торчал параллельно полу.

— Мышка-норушка, — сказала я и попыталась пройди к выходу.

— Борзая зверушка, — срифмовал Рустем и ухватился за мою руку. — Погоди уходить, я сейчас оденусь.

— Зачем ты хочешь, чтобы я осталась?

— А если я скажу, что ты мне очень понравилась…

— Хорошие манеры тебе явно не повредили бы.

— Чего нет, того нет, — развел руками Рустем. — Остался один хороший размер. Тебе подойдет?

— Подчас нелегко провести грань между поведением без комплексов и откровенным кретинизмом, — произнесла я, поджав губы, как делала это моя мать на уроках, вдруг вспомнила я.

— Ты че, нарываешься, малая?

— Дай мне уйти по своему маршруту, — сказала я. — Меня не прикалывают твои понты.

— Ну ладно, я сам уйду, — сказал Рустем с угрозой в голосе.

А может быть, мне и померещилась какая–то угроза, а на самом деле Рустем не собирался заводиться со мной. Но уж очень он раздражал меня со своим показушным обликом и блатной рисовкой. Еще Брюхо называл всех приблатненных за пределами СНГ говнососами, добавляя, что в девяноста девяти процентах случаев за болтовней этих людей не стоит никакой силы, кроме, возможно, физической. А вот эту последнюю в странах Европы применять было, как правило, себе дороже.

Поэтому мне казалось, что я особенно не рискую, произнося следующую фразу:

— Да уж, сваливай поскорее. А то, как бы полицию звать не пришлось, по факту незаконного вторжения.

Рустем, уже натянувший плавки, обомлел.

— Ты, сука, мне, что ли, ментами угрожаешь?

— Догадайся с трех раз, — огрызнулась я, уже немного сожалея, что ляпнула лишнего.

— Салли, — позвала я, заходя в спальню, где голенькое тельце китаянки лежало без движения на смятых простынях. — What's going on here? Wake up, baby! Что ты с ней сделал?

Вместо ответа на мой вопрос, Рустем, уже одетый в брюки и рубашку, подскочил ко мне и врезал в прыжке ногой, да так, что дыхание у меня перехватило, и я грохнулась спиной вниз на ковролиновый пол. Счастье, что он еще не успел обуться — иначе этот удар, угодивший прямо в область сердца, возможно, лишил бы меня жизни. Лицо Рустема, нависшее надо мной, было страшным и безумным.

— Понравилось, сучка? — спросил Рустем, занося руку для удара. — Добавить? Или выебать вначале? А? Что? Не слышу!

Я не могла выдавить внятного звука — только корчилась и хрипела, поджав под себя ноги. Рустем стал срывать с меня одежду, делая это грубо и жестоко, как заправский насильник.

- Rustem, stop it, — Салли уже сидела на постели, и я заметила, что взгляд у нее какой–то странный, расфокусированный, а руки шарят вокруг себя, будто бы Салли искала что–то в темноте.

Когда на мне остались одни стринги, дар речи наконец–то соизволил вернуться.

— Ты сядешь, — прошептала я. — Если сделаешь это. Или за убийство. Уходи лучше, и я все забуду.

— Поверить бляди — себя наебать, — глумливо произнес Рустем, но раздевать меня перестал.

— Можешь не верить, — сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Сейчас тебе еще нечего предъявить, но потом будет уже поздно.

— Да я и не хочу тебя, — сказал Рустем, упруго поднимаясь с пола. — В Союзе пришлось бы тебя закатать в асфальт, в педагогических целях. А тут живи, только место свое знай, прошмондовка. Из–за такой как ты на хер надо жизнь свою портить?

— Рустем, почему ты бьешь Анну? — спросила Салли слабым голоском, продолжая совершать бессмысленные движения руками.

— Что ты сотворил с ней, Рустем? — спросила я, подтягивая к себе собственную одежду, которую нужно было срочно постирать.

— А что? — произнес Рустем, натягивая туфли. — Ты тоже не прочь втереться?