Мария Галина - Медведки Страница 38

— Я компенсирую все, что ты взял, — сказала Левицкая, — я уже говорила с твоей фирмой. Они отказываются от судебного преследования. Они подписали бумаги. Что не имеют претензий.

— Сережа сам глава фирмы, — сказал бедный папа. — Оставьте мальчика в покое. Что вам от него нужно?

Он так переживал за Сметанкина, что не побоялся страшной Левицкой. Он был у меня молодец, папа.

— Вы неверно информированы, — любезно сказала Эмма Генриховна. — Он бригадир ремонтников в фирме «Ариэль». И средства, которые были отпущены на закупку стройматериалов и на заработную плату, — она обвела рукой с микрофоном зал, белые столы, белые тарелки, белые занавеси на потемневших окнах, — он потратил на все это. Но неважно, — продолжала она торопливо, — Сергей, ты просто не понимаешь... Я перед всеми этими достойными людьми... в присутствии свидетелей...

— Слушай, слушай, — сказал я Рогнеде, исправно исполняя роль греческого хора.

— Официально объявляю тебя своим сыном, — сказала Левицкая.

В одной руке она держала микрофон, а пальцем другой руки оттягивала свое алмазное колье, пока оно не разорвалось и не скользнуло на пол, точно струйка сверкающей воды. Она даже не глянула — железная женщина!

— Каким еще сыном? — Совершенно белый Сметанкин придвинулся к моему папе, точно ища у него защиты, и папа положил свою старческую руку со вздутыми венами на его сильную лапу.

— Тебе надо, чтобы я раздевалась перед всеми этими людьми? — спросила Левицкая. — Хорошо. Так вот, я родила тебя не от мужа. От другого человека. Чтобы скрыть беременность, я поехала в Красноярск. На курсы повышения квалификации. Если вам все это интересно, конечно, — добавила она, обводя взглядом толпу притихших родственников, — хотя вам, конечно, интересно. Не сомневаюсь. Так вот, Сережа, там я оставила тебя в роддоме, но какое-то время...

Я смотрел на нее и вдруг понял, почему она так спешит.

— Нет, — Сметанкин смотрел на нее с ужасом, словно увидел чудовище, — ты... ужасная старуха! Я тебя не знаю! Не знаю, откуда ты взялась.

Левицкую знал весь город, но Сметанкин ведь только недавно приехал.

— Моя мама умерла! — кричал Сметанкин, обернувшись почему-то к моему папе. — Она и папа разбились на машине. Он купил машину, и еще плохо водил, и они... неправда, у меня была хорошая мама. Она бы меня не бросила маленького, если бы не умерла. Пошла вон, ведьма!

Он говорил, точно испуганный маленький мальчик, и все жался к моему отцу, который успокаивающе гладил его по плечу и приговаривал:

— Сереженька. Ну, Сереженька! Ну, успокойся. Мы все здесь. Мы все тебя любим.

— Тогда извините, — сказала Левицкая, — раз так, что ж...

Она спокойно встала, вернула микрофон распорядителю и пошла к выходу. Колье осталось лежать на полу лужицей воды. Один из квадратных молодых людей нагнулся, подобрал его и сунул в карман.

— С иском я все улажу тем не менее, — сказала она у двери.

— На ее месте, — сказала Рогнеда задумчиво (она взяла еще один мандарин и теперь сосредоточенно очищала его), — я бы поговорила с ним наедине. На что она рассчитывала?

— Она торопится. Вот почему.

— Что?

— Она очень больна, Рогнеда. В такой ситуации человек мало обращает внимания на приличия. Ей, собственно, уже на все наплевать. Кроме него. А что, он действительно не глава фирмы? Прораб?

— Да, — сказала Рогнеда, опустив глаза. Мандарин распадался на дольки. Каждая была точно мочка девичьего уха. Полупрозрачная, розовато-оранжевая, с нежнейшим перламутровым отливом.

— Ты знала?

— Да.

— И не сказала?

— Зачем? — она пожала плечами. Тихая, спокойная, аккуратная. На ногте мизинца осталась черная лунка, она не до конца свела лак. Что она еще знала, о чем мне не сказала? О чем умолчала?

Я огляделся. Тимофеевы и Доброхотовы растерянно откладывали вилки и отодвигали стулья. Они не совсем понимали, что происходит.

Несколько Скульских вышли в холл и стояли там плотной кучкой.

Иван Доржович Цыдыпов, по-буддийски спокойный, остался сидеть, где сидел, и резал ножом ломтик осетрины. Ему-то что, он-то с самого начала не был сметанкинским родственником!

— Рогнеда, — сказал я быстро, — послушай. Я хотел на тебе жениться, даже когда думал, что ты авантюристка, пособница бандита и отравишь меня ради квартиры. Я готов был умереть, Рогнеда. Я понимаю, это звучит смешно, но я чувствую, я почему-то чувствую, что времени все меньше и скоро его не останется совсем. Ктулху встает из вод, Рогнеда, черт, да не в этом дело, ты только посмотри на них, вот-вот все закончится, все близится к концу, но давай проживем эти последние времена, как подобает людям. Выходи за меня замуж!

— Кому ты это предлагаешь? — спросила Рогнеда, по-прежнему глядя на свои руки, ломающие на дольки мандарин.

— Тебе!

— А кто — я?

Я запнулся. Разбитная провинциалка? Готка? Веганка? Тихая девочка с оранжевым мандариновым шариком? Сколько ей на самом деле лет? Как ее на самом деле зовут? Как она на самом деле держится? Как разговаривает? Как выглядит, когда ее никто не видит?

Я не знал.

Кого я полюбил? Которую ее?

Где она?

Я молчал.

— А за Ктулху не беспокойся, — сказала Рогнеда и подмигнула мне, — с Ктулху я разберусь.

Здесь я ей поверил.

Я тоже отодвинул стул и вышел из-за стола. Те родственники, что приехали вместе или успели перезнакомиться здесь, тихо переговаривались, бросая недоуменные взгляды в сторону Сметанкина. Некоторые держали в руках номерки.

Сметанкин растерянно бродил между родственников, подходил, заглядывал в глаза. Родственники отворачивались.

Какой-то подвыпивший Доброхотов отчетливо сказал:

— Ничего, старик, все утрясется.

Свет огромной ресторанной люстры резал глаза.

Папа растерянно сидел во главе стола. Рядом с ним было пустое место. Я подошел, сел рядом и похлопал его по плечу. Папа растерянно сказал:

— Сенечка, что происходит?

— Ничего, папа, — сказал я, — все в порядке. Более или менее.

— Что с Сережей?

— Ничего. Все утрясется.

— Так что, это не наши родственники?

— Наши, папа. Честное слово. У них по три соска. У многих, во всяком случае.

— Откуда ты знаешь? — папа был шокирован.

— Знаю.

— А Сережа?

— Нет. Если его мать и вправду Левицкая, он не наш родственник.

Собственно, неродственников здесь тоже хватало. Муж бедной Риточки, например. Или Иван Доржович Цыдыпов.

— Но я так не хочу, — капризно сказал папа.

— Папа, какая разница? Если хочешь с ним дружить семьями, почему нет? Левицкая не такая уж плохая компания.

— Я всегда хотел такого сына, как Сережа, — тихо сказал папа.

Такого сына, как я, папа не хотел иметь. Но вот, я ему достался.

Я не стал говорить ему, что Сережа Сметанкин, такой, каким папа его любил, обман. Фантом. Как моя Рогнеда.

Микрофон лежал на столе, черный на белой скатерти. Я взял его, подвинул выключатель и подул. Раздался отчетливый шорох.

Я откашлялся и сказал:

— Дорогие родственники!

Тимофеевы и Доброхотовы прекратили переговариваться и обернулись ко мне, а Цыдыпов поспешно проглотил кусок осетрины.

— Дорогие Тимофеевы и Доброхотовы. Уважаемые Скульские. Мир устроен гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд. В нем все взаимосвязано и взаимозависимо. То, что мы собрались здесь, не случайно. Мы ведь и в самом деле родня. У некоторых из вас, — я опять откашлялся, — по три соска. Некоторые испытывают трудности с приемом пищи на людях. Кстати, пускай конфиденциально потом обратятся ко мне, я помогу им справиться с этой маленькой проблемой.

Тимофеевы, Доброхотовы, Скульские и остальные начали переглядываться и перешептываться. Цыдыпов при каждом моем слове одобрительно кивал — возможно, впрочем, он просто заглатывал очередной кусок осетрины.

— Да, вас вызвал сюда человек, который по игре случая, как оказалось, не имеет отношения к нашей семье. Чтобы собрать здесь нас всех, он пошел на большие жертвы.

Человек, столько сделавший для воссоединения семьи, достоин того, чтобы его приняли в семью. На правах почетного родственника. Тем более что он, как выяснилось, сын очень уважаемого в городе лица.

И это лицо уладит щекотливую проблему с растратой и судебным преследованием, добавил я про себя.

— Похлопаем ему. Похлопаем Сергею Сергеевичу Сметанкину!

Родственники подняли руки. Хлопки получились глухие из-за номерков, которые мужчины сжимали в руках.

На Сметанкина тем не менее они не смотрели. Они смотрели на меня.

— Мы обменялись адресами, — сказал я, — имейлами и телефонами. Мы будем на связи. Мы будем держаться друг за друга. Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его.