Мария Галина - Медведки Страница 39

На лицах Доброхотовых и Тимофевых отразилось явное облегчение. В самом деле, при чем тут Сметанкин? Стоит ли из-за него расстраиваться? Встреча родственников состоялась.

— Мы будем навещать друг друга, — отважно продолжал я.

И к нам приедет Аллочкина дочка. И Аллочкина внучка. И неприятный Риточкин муж. Ладно, в конце концов, Валька уступил мне дачу до весны, а там посмотрим.

— Замолчи! — Сметанкин вопил, и лицо его искажалось, и он уже ничем не напоминал папу в молодости, — ты... чертов писака! Я же тебя нанял, я! Я думал, ты угадаешь все как надо, а ты просто отобрал мою родню! Вы, Блюмкины, порченая кровь, чекистское семя!

— Сереженька! — беспомощно сказал папа.

Сметанкин подскочил ко мне и попытался отобрать микрофон. Что он хотел им всем сказать, не знаю — спокойный как скала Вася Тимофеев ухватил его за плечи, и теперь Сметанкин корчился и плакал у него в руках. Он вдруг показался мне очень маленьким. И лицо у него было смазанным, без определенных черт, как у младенца, из которого еще непонятно, что вырастет и на кого он будет похож, на маму или на папу.

Я выключил микрофон и сказал:

— Заткнись и пошел вон. Скажи спасибо, что тебя отмазали, а то сидел бы сейчас с подпиской о невыезде. Ничтожество.

— Не смей так ему говорить! — крикнул мой папа. — Не смей так называть Сережу!

— Когда ты меня так называл... сколько лет? Я терпел. Меня, значит, можно? А его нельзя? Посмотри на него! Это такого сына ты хотел? Такого?

Папа замолчал и только переводил взгляд с меня на Сметанкина и опять на меня.

— Хватит, брат, — сказал Вася Тимофеев, — не горячись.

Он отпустил Сметанкина, и тот остался стоять рядом, молчаливый и неподвижный, словно манекен или, скорее, надувной резиновый человек, из которого совсем немножко, чуть-чуть приспустили воздух... Впрочем, по-моему, резиновых мужчин не бывает.

И тут я увидел Рогнеду. Она подошла незаметно и теперь стояла рядом со Сметанкиным. Маленькая, аккуратная. Очень молодая, сосредоточенная. И взяла его за руку.

— Пошли, — сказала она, — пошли домой. Все хорошо, пошли домой.

— Я тебя не знаю, — сказал Сметанкин доверчиво, так говорит маленький ребенок взрослой тете.

— Знаешь, — сказала Рогнеда.

И потянула его руку чуть сильней.

— Пойдем, хватит.

Он послушно сделал шаг.

— Рогнеда! — сказал я.

Она обернулась. Немножко помедлила, но обернулась.

— Я...

Я запнулся.

Она смотрела на меня спокойными темными глазами.

— Давай я тебе ключи от дачи отдам. Вам же надо где-то переночевать. А я все равно сегодня у папы.

— Не надо, — сказала Рогнеда. — Правда, не надо.

Она сделала еще шаг, и он послушно пошел за ней. Я смотрел, как они уходят, родственники, Тимофеевы, Доброхотовы и Скульские расступались, освобождая им дорогу. И еще я хотел ее окликнуть, но не мог.

Она больше не обернулась.

Тут что-то не так, думал я, она опять врала, она говорила, он бросил их, когда она была еще маленькой, а тут явно что-то другое, но что, мне не понять, я устал, и мне и правда сегодня надо переночевать у папы. Мне не нравится, как он выглядит.

Могучий Вася Тимофеев похлопал меня по плечу. Рука у него была пудовая.

— Ты как, старик? — спросил он.

— Спасибо, — сказал я Васе, — спасибо, брат. Будем на связи. А насчет романа я правда подумаю.

— Думай быстрее, — сказал Вася, — украдут же тему.

Так я и не застал рабочих-невидимок.

Белые стены, светлый ламинат. Все как у людей. Сметанкин постарался.

Наверное, мне надо было самому привести здесь все в порядок. Не спрашивать у папы, просто нанять каких-нибудь веселых голосистых теток. Побелка, кисти, косынки в белых засохших брызгах... помятые ведра.

Папе бы понравилось.

Хотя он, конечно, ворчал бы.

Папа стоял посреди чистой пустой комнаты и зябко озирался. Снаружи, за стеклопакетами, клубилась тьма, точечные светильники, отражаясь, висели в ней, как очень крупные звезды. Надо будет повесить занавески.

Я сказал:

— Давай я тебе чаю согрею.

— Не хочу чаю, — сказал папа, — а Сережа не придет?

— Нет. Не думаю.

— А когда придет?

— Не знаю. Может, завтра.

— Позвони ему. Скажи, пусть приходит. Скажи, я ему всегда рад. Всегда.

Он с надеждой смотрел, как я ищу сметанкинский номер.

«Абонент не отвечает или временно недоступен», — сказал синтетический голос.

— Как это может быть? — раздраженно спросил папа.

— Наверное, батарея села. Завтра попробую ему позвонить. Папа, ложись. Ты устал.

Надо порыться в коробке с лекарствами, там наверняка есть снотворное. У старых людей всегда есть снотворное.

Что они сейчас делают? По каким темным улицам идут? Куда?

Старые кухонные шкафы пошли на помойку, в новых стояла новая посуда. Какие-то белые чашки, у нас никогда таких не было. Белые одинаковые тарелки. Тефлоновая сковородка.

Видимо, так Сметанкин представлял себе правильное человеческое жилье. Правильный дом.

Коробки с лекарствами нигде не было видно. Наверное, ее куда-то задвинули во время ремонта.

Папа так и стоял посреди комнаты.

Я помог ему стащить тяжелое габардиновое пальто, обнял за плечи и повел в спальню. Он шел, послушно переставляя ноги.

Кровать они не успели поменять. Хоть это хорошо. А вот коврик с оленями куда-то делся. И вычурное, в завитушках, бра в стиле семидесятых тоже пропало. Стены в бежевых пупырышках, словно на них брызнули кофе. Светильники конусами. Такая обстановка бывает в средней руки гостиницах.

— Завтра почитаешь мне свои мемуары. Много написал?

— Какой в них прок, — вяло сказал папа, — кому они нужны?

Он так и лег на кровать в своем черном приличном костюме и сбившемся набок галстуке, который он все время разглаживал ладонью.

— Мне.

— Вот только не надо врать. А Сережа слушал. Я ему читал.

— Ты хоть галстук сними.

— Нет! — сказал папа.

Я все-таки заставил его переодеться в халат. Халат тоже был новым. Я так и не собрался купить ему халат. А вот Сметанкин купил.

Папа вроде заснул, свернувшись под одеялом в защитной позе эмбриона.

Я оставил гореть один из конусов, чтобы не оставлять его в темноте, а сам прошел в чужую белую гостиную и лег на чужой белый диван. Кому нужен белый диван, спрашивается? Он вдобавок был скользким — искусственная кожа. Я все время норовил сползти на пол.

Я отобрал у Сметанкина родственников. Он отобрал у меня папу. И квартиру. Не в буквальном смысле. Просто больше это было не мое жилье.

Я встал и прошел на очень чистую кухню. Поставил новый чайник на новую плиту. Сметанкин забил шкафчики китайским зеленым чаем, арабским кофе в зернах и прочими продуктовыми символами красивой жизни. Папа, наверное, постеснялся ему сказать, что от кофе у него изжога, а чай он любит простой, черный байховый... Был когда-то такой чай. Черный. Байховый. Что такое «байховый»? Я не знал. А Интернета у папы не было.

Чайник засвистел. Я бросил в прозрачный заварочный чайник крохотный зеленый комочек, который вдруг распустился огромным чудовищным цветком. Папа такое пил?

Еще я вдруг сообразил, что в квартире нет ни одной книги. Наверное, они сложили их в кладовой до конца ремонта. Может, Сметанкин хотел купить приличные книжные шкафы. Просто не успел.

Или стенку. Такому, как он, должны нравиться стенки.

Интересно, что поделывают Тимофеевы, Скульские и Доброхотовы? Их ведь поселили в одну и ту же гостиницу. Наверное, сидят в ночном баре, обсуждают случившееся.

Я отхлебнул чаю. Он был совершенно не похож на чай. Вообще ни на что не похож.

— Сережа!

Папа по-прежнему лежал в позе эмбриона и мелко дрожал. На бледном лбу капли пота. Ему холодно или жарко?

— Сережа, — сказал он, не открывая глаз.

— Папа, это я, Сеня.

— Сенечка, — папа открыл глаза и сердито добавил, — что-то мне нехорошо. Живот крутит. Эта их рыба...

Я вроде тоже ел эту рыбу.

Я прислушался к внутренним ощущениям. Было, конечно, паршиво. Но рыба тут ни при чем. Если нам плохо, рыба вообще редко виновата.

— Я сам! — сказал папа.

— Хорошо. Сам.

Он встал и, шаркая тощими ногами, направился в туалет. В туалете я еще не был. Там тоже наверняка все белое и чистое. И немножко бежевого.

Я на месте Сметанкина облицевал бы сортир и ванну веселеньким кафелем густого помидорного цвета. Багрец и золото. Пурпур и виссон. Самое то для санузла. Ну и кто мне мешал, спрашивается? Чего я боялся? Что папа будет недоволен? Он бы для виду поворчал, конечно...

Он что-то долго там задержался.

Я постучался — слабый папин голос ответил из-за двери:

— Сейчас!

Зашумела вода.

Он вышел, все такой же бледный, сгибаясь пополам. Пояс нового халата волочился за ним по новенькому ламинату.