Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук Страница 39

— Как мама?

— Спасибо, плохо.

— Ты не переживай. Может, все образуется. Она молодая, сильная…

— Нет.

— Она справится.

— Нет. Она не хочет.

Через месяц Алина позвонила и позвала попрощаться с Зиной. На похоронах и отдала эту фотокарточку. Все спрашивала, нравится мне или нет. И кажется, мой ответ был для нее гораздо важнее всего происходящего вокруг. Это тогда я так думала. А сейчас я понимаю: не было у нее другого способа выдержать все это, кроме как продемонстрировать окружающим собственное спокойствие только для того, чтобы на самом деле его сохранить. Галины у гроба не было, в это время ей как раз экстренно проводили тромболизис, чтобы не допустить расширения очага настигшего ее под утро инфаркта. Маша рыдала на плече отца, а он обнимал ее обеими руками, прижимал к себе и находил бесконечное количество утешительных слов. А для Алины не нашел ни плеча, ни руки, ни звука. Она слонялась в одиночестве между немногочисленными пришедшими на панихиду, иногда останавливалась, щелкала вспышкой, вызывая неодобрительные перешептывания и недоуменные взгляды. А потом, когда отзвучали речи, все желающие простились, служащая привела в действие скользящую ленту крематория и Зина отправилась в свой путь, с которого, к сожалению, невозможно сбиться, Алина и вовсе тихонько скрипнула дверью и вышла из зала. Многие тогда обсуждали, что она поразительно бездушна, но я-то знаю, что ее душа разрывалась. У Алины, по сути, никогда не было матери, а в тот момент она осознала, что уже никогда и не будет. Кто-то сочтет, что невозможно потерять то, чего не имеешь. А по-моему, это самое ужасное испытание: потерять надежду на то, что когда-нибудь обретешь.

В общем, под влиянием этих впечатлений и многочасовых раздумий я даже написала очередную главу. А потом сожгла, представляешь? Ты когда-нибудь думала о том, что твоя сестра — Гоголь? Как-то все мелко, неточно, бездоказательно. Не могу я проанализировать ее поступки, не знаю истинных мотивов, не понимаю возможных результатов. Главное, так и не узнала, зачем она ко мне приходила. Ведь не для того же, чтобы просто сфотографировать. Но ведь ничего не сказала, ни о чем не спросила. Может, не решилась. Не знаю. Наверное, стоит еще раз с ней повидаться. Но что я скажу? Просить прощения? Оправдывать Зинаиду? Рассказывать о психических особенностях личности Фельдмана? Учить жизни? Говорить о том, какое это счастье иметь сестру? Кто я такая, чтобы лезть к ней в душу? Тем более что Галина (она немного оправилась и от инфаркта, и от смерти дочери — если от этого вообще возможно оправиться) говорит, что у Алины все нормально: учится в интернате, домой заглядывает, увлекается фотографией и готовится к поступлению во ВГИК.

— На операторский?

— Что вы, Тонечка, конечно, на режиссерский.

— Мне казалось, она…

— Режиссура, только режиссура. Я ей так и сказала. Маня тоже смеется. Говорит, Алиша будет постановщиком ее концертов. Даже Михаил Абрамович, представляете, обещал подсобить. И сказал, что, если понадобится литература, его библиотека в полном ее распоряжении.

— Не может быть!

— Стареет.

Такие дела, дорогая. Недавно была в гостях у твоих. Малыш — просто прелесть. Хотя уже и не совсем малыш. Скоро пять. А вот между детьми, по-моему, не все гладко. Чувствуется какая-то натянутость. Сынок твой хмурый, невестка грустная. Надеюсь, это временно. Говорят же: «Милые бранятся…»

Целую. Я.

36

— Эта какая?

— Спасская.

— А эта?

— Царская?

— А та?

— Какая?

— Та, — маленький пальчик указывает на угловую башню.

— Не помню.

— А вон там что?

— Река.

— А за рекой?

«За рекой? За рекой вся моя жизнь, Натали».

— Я тебе потом расскажу.

— Когда?

— Когда подрастешь.

— Нет, сейчас, — маленький башмачок упрямо топает по булыжнику Красной площади.

Алина предостерегающе поднимает указательный палец и укоризненно качает головой:

— Ай-ай-ай.

— Мам, а это?

— Лобное место.

— Здесь стоят на лбах?

— Нет, на коленях.

— Молятся?

«Наверняка. Каждый про себя перед смертью».

— Нет. Просто…

— А это? — Как многие дети, Натали задает кучу вопросов и не всегда слушает ответы.

— Памятник Минину и Пожарскому. Они…

— Смотри, голуби.

— Да.

— Куда они летят?

— Туда, где тепло и уютно.

— К Мэри?

«Когда же ты перестанешь преследовать меня, сестричка?!»

— Может быть.

— Встань, я тебя сфотографирую. Смотри, какая красота!

— Угу.

— Не вертись. Я хочу, чтобы вошли купола.

— А что это?

— Новодевичий монастырь.

— Там новые девушки?

— И старые тоже. Ну, угомонись же. Замри. Да, вот так хорошо.

— Что хорошо?

— Свет, блики на куполах, фон.

— Что такое фон?

— Это очень важная штука. Когда ты станешь фотографом…

— Я буду скрипачкой.

— Почему матрешки? Здесь же нарисованы дяди.

Алина растерянно смотрит на деревянных политиков, расставленных на пластиковых столиках вдоль смотровой площадки перед МГУ. Что сказать? Устами младенца…

— Не трогай, дочка! Трогать нельзя.

— Почему?

— Дядя будет ругаться.

— Он злой?

— Нет, просто мы же не собираемся покупать. А вдруг испортим, сломаем.

— А если покупать, то можно трогать?

— Наверное.

— А нам нельзя?

— Нет.

— Значит, дядя жадный!

— Натали, ты невыносима!

— А Мэри говорит, что я — ангел!

— Это кто?

— Пушкин. Помнишь, мы читали его сказку о золотой рыбке?

— Какой-то он странный.

— Зайка, это же памятник.

— А где он сам?

— Он уже давно умер.

— Почему?

— Все умирают, а его…

— И ты умрешь?

— К сожалению. Но это будет нескоро и…

— Когда ты умрешь, я хочу жить с Мэри.

— «Чао бамбино. Сорри», — тихонько подпевает магнитоле Алина. Они возвращаются в гостиницу на такси.

— Кто это поет?

— Мирей Матье.

— Почему понятно только «сорри»?

— Она поет по-французски.

— А-а-а…

— Тебе нравится?

— Нет. Я люблю, когда играют, — Алина перехватывает в зеркале заднего вида недоуменный взгляд водителя. Еще бы: такая кроха и такие речи.

— И кого ты предпочитаешь? — интересуется он со сладкой улыбкой.

— Ванессу Мэй.

«Странно, что не Мэри Кравец».

— Но моя тетя лучше всех.

— А кто твоя тетя?

— Мэри. И лучше нее никого нет.

— В музыке?

— В мире!

Натали улыбается, водитель тоже, Алина плачет, Мирей поет.

37

— И как раз тогда, когда я уже была готова все простить, он…

Телефонный звонок прерывает всхлипывания пациентки. Обычно во время приема Гальперин включает автоответчик, но слушать дальше о похождениях очередного неверного мужа он не в состоянии. Ничего интересного с научной точки зрения в анамнезе этой женщины нет. Обыкновенный невроз на почве семейных неурядиц. К тому же у Влада давно готовы рекомендации: магазин одежды, салон красоты, экстремальные виды спорта, а еще было бы неплохо выйти наконец на работу. Это все он может сказать уже через пять минут после прихода подобных клиенток, но как руководитель психологического центра он обязан потратить все оплаченное время и не забыть по окончании душещипательной слезливой исповеди выписать успокоительное, чтобы довольные пациентки получили еще один весомый аргумент в споре с коварным изменником: окончательно подорванное здоровье. Нет, он, конечно, сочувствует женщинам. Просто устал от однообразия жалоб. Поэтому, увидев на дисплее сотового номер сына, извиняется и откликается с благодарностью:

— Да, Димон.

— Привет, пап. Помоги, это по твоей части: как называется аномалия развития ткани, органа или клетки?

— Это вопрос семинара, контрольной?

— Нет, просто кроссворд.

— Тогда скажу. Дисплазия. Но студенту медицинского это пора бы знать.

— Брось, я же только на первом. К пятому разберемся.

— Надеюсь. Что-нибудь еще?

— По твоему профилю вроде нет.

Возвращаться к разговорам о сопернице мадам, сидящей в кресле и промокающей кружевным платочком густо накрашенные ресницы, нет никакого желания.

— А не по профилю?

— Не знаю… Ага, вот: фамилия известной скрипачки с именем Мария?

— Кравец.

— Нет, «ц» здесь пятая, и букв больше.

— Тогда Кравцова. Просто в мире ее знают как Мэри Кравец.

— Первый раз слышу.

— Заходи как-нибудь. Дам послушать.

— Ой, пап, классика ща не в моде.