Борис Фальков - Тарантелла Страница 39

— Ну, а настоящий, прости Господи, некультурный ф-факт, — фыркнула она, это что же такое, по-вашему?

— А вот он, мы его уже назвали, маскируемый этой самой вашей культурой главный факт: она самка. И именно потому так упорно приобщает к себе, адаптирует всё, попадающее к ней в лапы. Да всё её содержание есть насильственная адаптация, что ж ещё! Вы же работаете в университете, по вашим словам, так вам ли не знать, чем вы там занимаетесь? Вы адаптируете то, что создали другие, не ваша многотысячная армия, а немногие создатели. Которых, между прочим, вы в процессе адаптации для начала в гроб загнали. Все они, без исключения, при жизни подвергались вашим гонениям. Подлинный творец переменчивая жизнь, а культура непримиримо враждебна капризному творчеству. Ведь она так нуждается в чём-то неизменном, иначе — что вы станете совать в свои музеи, описывать в законах, про что читать лекции? Примирить вас может только смерть одной из борющихся сторон. Но жизнь, как известно, коротка, а культура вечна. Значит, речь идёт о смерти создателя. Культуре нужен создатель, но мёртвым. Ей нужен не он сам, а культурный факт под этим именем. Вот какой зверь не ляжет, пока не упьётся крови им убитых: культурный факт! Вот кто, уподобляясь самке паука, сначала выпивает из самца кровь, растирает в кашу его плодоносящие ятра, а потом помещает в саркофаги музеев его кастрированную, обескровленную мумию. Вы все, культурные люди, сначала убиваете создателя, напрямую или косвенно: бойкотом, голодом, всеми средствами, всеми превосходно отработанными приёмами — а потом объявляете его гением. Вы, как личинки моли, сначала пожираете всё кругом, а потом свободно так порхаете… Очень весело и культурно. Список достижений культуры, то есть, список пожранного вами и оприходованного колумбарием, таким образом, растёт. А служители колумбария жиреют себе дальше, и порхают, порхают… вдоль аккуратных рядов урн, знать не желая о живом создателе! Вот как вы: нет уж, увольте, мол, совсем не желаю и слушать про него. Само слово это употребить да что вы, никогда! Разве что с иронией упомянуть о нём, посмеяться над ним, в его отсутствие, конечно, такая разумная предосторожность… Плюнуть на его безжизненное тело: п-фапочка. Ну да, так оно и впрямь культурней, ядовитей.

— Как вы, однако, разгневаны, можно подумать, это на ваше безжизненное тело кто-то плюнул, и это вас морят голодом, гений… Но в одном вы правы, ядовито улыбнулась она, — мы там слишком поглощены конкретной работой, и времени на поверхностные разговоры за стойкой у нас не остаётся. Такая уж у нас кропотливая работа, у мыслящих животных: самок и личинок. Можете не оскорбляться, вас это животное определение не касается. Этот хаотический шелест, который вы производите своим языком, и ваша укоренённость… в стуле, требуют растительного определения: мыслящий, что он — мыслящий, тростник. И работа культуры — вовсе не то, что хаотически нашелестел тут этот тростник, а как раз упорядочение такого и всякого хаоса, прояснение скрытой в нём причинности, внесение в беспорядок стройности…

— Внесение! То есть, приписывание причинности тому, что живёт мотивациями. Цель вашей писанины, всей работы, и есть: навязать миру мёртвую причинность, принудить всех забыть о живых, подлинных мотивах его существования.

— Совсем наоборот, разве не вы пытаетесь принудить меня забыть о живых мотивах, направивших меня сюда, как уже сделали это с самой тарантеллой? Попробуй, раскопай теперь её подлинный мотив… Но я постараюсь это сделать, ведь и я привыкла к размеренной работе, осмысленной, в отличие от… некоторых других с их болтовнёй ни о чём ради самой болтовни.

— Почему ж ни о чём? — перебил её священник. — О том, да о сём… Опуститесь на землю, signora, в нашей человеческой обыденности всегда так: говоря обо всём, говорим ни о чём. Всё небесное, его сиятельное единство, опускаясь сюда к нам поближе, в земную обыденность, сейчас же здесь становится тусклым то да сё. Оно становится таким из милосердия к нам: иначе бы мы его не увидели, глянув на него в упор — ослепли бы от его сияния. Вы уже убедились в такой опасности, signora, несмотря на ваши эти чудесные очки… А так оно может присутствовать здесь, среди нас, не угрожая нам слепотой.

— Можете поздравить padre, — кивнул Адамо. — По его словам, чем ближе мы ко всему — тем ближе мы к ничему. Его суждение куда изящней знаменитого суждения Сократа, и заплатил он за него намного больше. Сократу оно стоило всего лишь земной жизни, переселения в небеса, в ни то — ни сё, в ничто. А padre заплатил за него опусканием с сияющих небес на обыденную землю. Это уже что-то.

— А для меня обыденность не болтовня, работа! Хорошо, я спускаюсь на вашу землю и милосердно соглашаюсь, что в вашей болтовне есть какой-то смысл, хотя, по правде говоря, из-за неё меня уже колотит и тошнит. И крепкая башка закачается между этими вашими тем и сем. Я согласна, так почему же теперь вам, и всем другим, не признать из милосердия, что есть какой-то смысл и в моей работе?

Она наморщила нос, возобновляя свою жалобу на непонимание других. И таким образом снова ступила на прежний, не раз уже протоптанный путь, не заметив, во что превратился тот чистый ноль, с которого она некогда намеревалась начать новую свою попытку: в замкнутый на себе круг. В грязный, истоптанный её копытами манеж.

— Эти другие не принимают мою работу всерьёз, и настраиваются ко мне враждебно, как только узнают про неё. Понимаю, большинству моя работа кажется бесполезной игрушкой. Мне бы надо в поте лица зарабатывать на жизнь, на кукурузных полях или в цирюльне. На худой конец — горничной в гостинице. Тогда меня можно будет принять всерьёз, и даже подать чаевые. Но вернёмся лично к вам, Адамо: ведь это вы их так настроили! Я не маленькая, знаю, что так быстро их не раскачаешь, нужна предварительная настройка. Они слишком тупы и сами не смогли бы… Правда, padre? Это вы раздразнили этих пауков, потому что поумней их и пользуетесь их тупостью, а в каких целях? Вы подсунули им идею объяснить моё появление акцией европолиции, налепили чёрт знает чего… А зачем, пошутить захотелось? Прекрасно, пошутили — теперь вы мой должник. Вот и помогайте. В принципе, исходя из ваших личных качеств, именно вы и должны быть моим союзником, Адамо…

Она судорожно сглотнула слюну и ткнула указательным пальцем в воздух справа от себя.

— А не их. У нас ведь родственные интересы. Я имею в виду, хотя бы, что мы оба читаем серьёзные книги. Другие ничего, кроме иллюстрированных журналов или газеток, которые им рекомендовали ещё в семинарии, в руки не берут. И этого немало, мы с вами родственные типы, по одному образу и подобию созданы, так сказать. Да и за плечами у нас одно и то же, и чего нет тут ни у кого: университет.

— У вас слишком богатое воображение… — заметил он.

— Ничего удивительного, воображение — моя работа!

— Я имею в виду ваше заблуждение, что всё это делает нас родственниками, возразил он хладнокровно. — Если вы так уж привыкли к размеренной работе, вам надо бы и это сформулировать адекватно, не прибегая к неумеренному воображению: этому особому приёму и учиться надо особо. Например, сформулировать так… Явления подобны, если в сходственных точках пространства какой-нибудь сцены, скажем — тут, в сходственные моменты, скажем — теперь, характеризующие их величины соразмерны друг с другом.

— Скажем лучше словами padre: здесь и сейчас, они точней, — ехидно поправила она. — И сойдёмся в сходственных точках и моментах.

— Вот-вот, это и есть ваше заблуждение. Я сказал, что хотел сказать — тут и теперь! Вы слушайте padre внимательней, иногда и у него бывают дельные мысли: небеса едины, а земля полна различий. Единые, для всех одни и те же, небесные тут и теперь, опустившись на землю обыденности, становятся различиями каждого. Отныне удел каждого — каждому своё, здесь и сейчас: свой миг и своё место. Это опускание с небес общего, присваивание его каждым через своё здесь и сейчас, устраивание всё новых и новых различий, мигов и мест — серьёзная работа. И делается она непрерывно, а наилучшим образом — такими нашими разговорами, как сейчас. Но и вы, кем бы вы там ни работали, делаете то же, хотя и похуже. Может быть, эта работа составляет смысл всей нашей жизни и всех разговоров: опускание высшего вниз, на землю, единого — в конечные различия, конечное унижение вечного до мига, выкуривание его из его рая. В отместку, наверное, за то, что мы были когда-то изгнаны из него. Как бы там ни было, а мы лишены единого вечного теперь, общего на всех, в котором могли бы занять общую позицию и сказать: мы тут. Так что подобие между нами невозможно принципиально: на земле таких сходственных точек, где мы могли бы сойтись, нет. Попробуйте-ка усесться здесь, со мной на одном стуле, в тот же миг, когда я на нём сижу, сейчас! Попробуйте совместить несовместимое! Как видите, такого совпадения как чтение книг, если оно и вправду между нами есть, недостаточно, чтобы домогаться статуса родственника, для этого ещё надо жить в настоящем раю. Но мне не привыкать, вы такая не одна, не воображайте: многие напрашиваются на эту должность, хотя они и не читают вовсе, попросту неграмотны… И у вас нет никакого преимущества перед ними, хоть вы и, допустим, грамотны. Потому что мы с вами читаем разные книги даже тогда, когда читаем одну и ту же книгу.