Эрик Сигал - Однокурсники Страница 4

Спустя еще три года у Джейсона-младшего родилась сестренка — малышка Джулия. Как и старший брат, она унаследовала от матери голубые глаза и светлые волосы — правда, веснушки достались только Джулии.

Детство у них было безоблачным. Оба ребенка буквально расцветали на глазах, благодаря режиму постоянного самосовершенствования, который придумал для них отец. Вначале они научились плавать, затем стали брать уроки верховой езды и тенниса. И разумеется, во время зимних каникул катались на горных лыжах.

Юный Джейсон страстно увлекся теннисом и готовился стать грозой всех теннисных кортов.

Вначале он занимался в спортивном клубе неподалеку. Но когда в мальчике открылись способности, что полностью оправдало ожидания его отца, каждую субботу Гилберт-старший стал лично отвозить своего многообещающего сына в Форест-Хиллз к тренеру Риккардо Лопесу, некогда побеждавшему в финалах на кубок Уимблдона и открытого чемпионата Америки. На протяжении всех тренировок счастливый папаша глаз не сводил со своего отпрыска — он подбадривал Джейсона выкриками, восторженно радуясь его успехам.

Семья Гилбертов намеревалась воспитывать своих детей вне какой-либо церкви и религии. Но вскоре обнаружилось, что даже в таком спокойном месте, как Сайоссет, невозможно жить в подобном состоянии неопределенности. Это значило быть людьми… второго сорта, что ли, или еще того хуже.

Удача еще раз улыбнулась им, когда поблизости построили унитарную церковь. Там их встретили тепло, хотя в жизни церкви они участвовали от случая к случаю. На воскресные службы почти не ходили. Рождество встречали на горнолыжных склонах, а Пасху — на морских пляжах. Но по крайней мере, они были приобщены.

Обоим родителям хватило ума, чтобы понять: не стоит воспитывать своих детей в духе потомков «истинных американцев»[3], прибывших в эту страну на корабле «Мейфлауэр»[4], иначе это когда-нибудь могло бы вызвать у них проблемы психологического плана. Поэтому они рассказывали сыну и дочери о том, что люди еврейского происхождения, как и любых других национальностей, подобно ручейкам стекались сюда из Старого Света, чтобы влиться в мощный поток, составляющий единое американское общество.

Джулия уехала учиться в пансион, но Джейсон предпочел остаться дома и посещать академию «Хокинс-Атвел». Он не желал покидать любимый Сайоссет, но особенно ему не хотелось лишаться возможности встречаться с девушками. Это являлось его излюбленным видом спорта — после тенниса, конечно. В нем он тоже преуспел.

По общему признанию, на уроках он не очень-то выкладывался, но отметки получал вполне приличные, что гарантировало ему поступление в университет, о котором мечтали оба, как сын, так и отец, — в Йель.

Это желание было вызвано как разумными причинами, так и эмоциональными. Йелец, в их представлении, это человек, в котором сочетаются три аристократических качества: хорошее воспитание, ученость и атлетизм. И Джейсон, казалось, был рожден, чтобы поступить туда.

Однако конверт, полученный утром 12 мая, оказался подозрительно невесомым — это сразу навело на мысль, что письмо, содержащееся в нем, очень короткое. И весьма неприятное.

Йель ему отказал.

Оцепенение Гилбертов сменилось возмущением, когда им стало известно, что Тони Роусон, который никак не превосходит Джейсона по успеваемости, а теннисный удар слева у него и вовсе никуда не годится, все же поедет в Нью-Хейвен.

Отец Джейсона настоял на том, чтобы директор школы, сам бывший йелец, немедленно принял его у себя.

— Мистер Трамбал, — требовательным голосом воззвал он, — может, вы объясните мне, почему в Йеле отказали моему сыну, а молодого Роусона взяли?

Седовласый наставник, попыхивая трубкой, произнес:

— Вы должны понять, мистер Гилберт, Роусон из династии йельцев. Его отец и дед — оба выпускники Йеля. Для университета это многое значит. Стремление сохранять традиции укоренилось там чрезвычайно глубоко.

— Хорошо, хорошо, — нетерпеливо остановил его старший Гилберт, — но, прошу вас, дайте мне правдоподобное объяснение, почему такой мальчик, как Джейсон, — великолепно воспитанный, замечательный спортсмен…

— Папа, прошу тебя… — перебил Джейсон, все больше и больше смущаясь.

Но отец упорствовал.

— Можете вы мне сказать, почему ваша альма-матер не желает иметь в своих стенах такого студента, как мой сын?

Трамбал откинулся на спинку кресла и ответил:

— Видите ли, мистер Гилберт, я не осведомлен о том, как проходило обсуждение кандидатур в комиссии по зачислению в университет на этот раз. Но мне доподлинно известно: в Нью-Хейвене любят, чтобы каждый выпуск был сбалансирован по качественному составу.

— По качественному составу?

— Да, знаете ли, — директор объяснял, сухо перечисляя факты, — при зачислении учитывается представительство по географическому принципу, преимущество имеют дети бывших питомцев университета — как в случае с Тони. Затем там следят, чтобы было представлено пропорциональное количество учащихся из средних и подготовительных школ, музыкантов, спортсменов…

Только теперь отец Джейсона стал понимать, что Трамбал имеет в виду.

— Мистер Трамбал, — поинтересовался он, сдерживаясь изо всех сил, — «качественный состав», о котором вы упомянули, — включает ли это понятие в себя религиозную составляющую?

— Вообще-то да, — ответил директор вежливым тоном. — В Йеле нет так называемых квот. Но у них при приеме есть, в некотором смысле, ограничение по числу студентов-евреев.

— Но ведь это незаконно!

— Позвольте с вами не согласиться, — возразил Трамбал. — Евреи составляют — сколько? — два с половиной процента от общего числа населения Америки. Готов поспорить, в процентном отношении Йель принимает по меньшей мере в четыре раза больше.

Гилберт-старший не собирался спорить. Ему стало ясно: этот пожилой человек точно знает, каков ежегодный процент поступления евреев в его альма-матер.

Джейсон испугался, что вот-вот грянет буря, и всей душой хотел этого избежать.

— Послушай, пап, я не хочу учиться в заведении, где меня совсем не ждут. Я считаю — к черту этот Йель.

Затем он повернулся к директору и произнес извиняющимся тоном:

— Простите, сэр.

— Ну что вы, — отозвался Трамбал. — Совершенно понятная реакция. А теперь давайте мыслить позитивно. В конце концов, у вас очень неплохой выбор. Некоторые даже считают, что Гарвард — лучший университет страны.

Тед Ламброс

Великий Бог, не надо мне богатства

Прошу, не дай в себе разочароваться,

Чтобы в делах смог воспарить я ввысь

И острым взглядом видеть все как есть.

Все чувствительные люди эгоистичны.

Он ходил на занятия, но жил дома. Он принадлежал к тому немногочисленному, почти незаметному меньшинству, кто по финансовым соображениям не мог позволить себе роскошь жить в кампусе вместе со своими однокурсниками. Эти немногие лишь днем жили студенческой жизнью: вроде бы и гарвардцы, но не совсем — на ночь они вынуждены были возвращаться в обыденный мир автобусом или поездом.

По иронии судьбы Тед Ламброс родился чуть ли не под сенью Гарвардского двора. Его отец Сократ, приехавший в Америку из Греции в начале 1930-х, владел весьма популярным ресторанчиком «Марафон» на Массачусетс-авеню, в двух шагах от библиотеки Вайденера.

В его заведении, как он частенько хвастался перед членами своего коллектива (иными словами, перед своей семьей), каждый вечер собиралось такое количество великих умов, что не снилось и платоновской Академии. Здесь ужинали не только философы, но и нобелевские лауреаты по физике, химии, медицине и экономике. И даже сама миссис Джулия Чайлд[5] однажды посетила это место, отметив вслух, что приготовленное его женой мясо барашка в лимонном соусе — «весьма занятное блюдо».

Более того, его сын Теодор ходил в Кембриджскую классическую гимназию, которая находилась в такой близости к священной территории университета, что сама считалась чуть ли не его частью.

А поскольку благоговейное отношение Ламброса-старшего к университетским преподавателям граничило с обожанием, то вполне естественно, что и сын его рос с единственным заветным желанием — поступить в Гарвард.

В шестнадцать лет высокий и смуглый красавец Теодор стал помогать отцу в качестве официанта, и теперь юноша мог напрямую обращаться ко всем ученым мужам, которые наведывались к ним в ресторанчик. И когда эти светила науки даже просто здоровались с Тедом, его уже бросало в дрожь.

Он все размышлял, отчего так происходит. В чем кроется сила обаяния преподавателей Гарварда, которую он успевал ощутить даже в те считанные секунды, когда быстро ставил перед кем-то из них тарелку с «клефтико»?