Роман Сенчин - На черной лестнице (сборник) Страница 4

Ему почти тридцать, Толкина полюбил еще до того, как научился читать – мать читала ему перед сном сказку про хоббитов, а потом он уже сам сперва осилил, а затем детально изучил «Властелина колец». Ни о чем, кроме фэнтези, Серега искренне, с увлечением не говорит, и сегодня, в конце концов пересилив дрему, поднявшись и мельком обрадовавшись водке, закуске, без особого удивления узнав, что я не стал сдавать экзамены в театральное, а, глянув на Москву, на абитуриентов, «этих будущих звезд сериалов и порноспектаклей» (придумал фразу еще в поезде), скорее поехал обратно, он покивал, чокнулся, выдохнул для приличия: «Ну и правильно!» – выпил и стал рассказывать о новой серии «Властелина колец»:

– Понимаешь, одни спецэффекты! Одни спецэффекты, а идеи – нуль. Глобальность только в декорациях… И самое вредное, что людей полный зал. У кассы – очередь! На рекламу клюют, потому и валят, как эти… И смотрят. И Толкина через эту фигню узнают… Была б у меня возможность, все бы билеты скупил, а вместо фильма книги бы раздавал. Читайте, в книге-то – настоящее!.. Даже наши тут теперь на собраниях не книгу обсуждают, а фильм. Вроде про книгу, а на самом деле, слышу, про фильм. Представляешь, нет?.. – Ну и так далее.

Поначалу я недоумевал, обижался, что Серега никак не реагирует на мое неожиданное возвращение; он даже не вспомнил о своей просьбе привезти какой-то новый том комментариев эпопеи его кумира, а потом плюнул и просто пил, экономно заедая водку колбасой и хлебом. Серега же пил неохотно, ссылаясь на дела: нужно ему газету срочно доделать, послезавтра уже сдавать в типографию…

Через час примерно с начала нашей малодружеской посиделки пришли несколько членов клуба, вроде как очень мне удивились, спрашивали, как поездка. Я отмахивался: «Да ну ее, эту Москву!» – и они постепенно переключились на свои дела в других комнатах. Что-то сверлили, пилили, точили. Потом исчез из-за стола и Серега.

Допив водку уже в одиночестве, я снял туфли, лег на топчан. И сразу же глубоко, хорошо уснул. Впервые за последние несколько суток. Спал и чувствовал, как это приятно – спать… Но перед пробуждением нашел меня тот кошмар, что когда-то часто заставлял вскакивать в ледяном поту и долго таращиться по сторонам, чувствуя, как постепенно, волнами опускаются вставшие дыбом волосы… Приснилось такое: вот-вот третий звонок, зал полон, люстра медленно гаснет; я загримирован, стою за кулисами, через минуту нужно шагнуть на сцену, а первых слов роли не помню. Стою и беззвучно шевелю языком, выискивая хотя бы одно нужное слово, за которым потянутся остальные. Костюм становится тяжелым и мокрым, тает, ползет грим по лицу… Шевелю, все быстрее шевелю языком, уже тихонько мычу, но слова твердо, безвозвратно забылись. И никого нет вокруг почему-то, некому мне помочь. Только пыльные кулисы свисают и где-то что-то скребется – наверное, занавес раздвигают…

Проснулся действительно весь в поту, долго лежал, глядя на темно-серую плиту потолка, слушая шварканье пил и наждачек и радуясь, что все только что пережитое опять только сон. Да, впрочем, может быть, и лучше, если бы это произошло на самом деле. По-настоящему. Выйти на сцену, увидеть ряды зрителей в желтоватом тумане, почувствовать, как они ждут моего голоса, сильного, чистого, который сразу унесет их из этой реальности, ждут чуда, которое один я могу сотворить, я же стою и бормочу, бормочу несвязное, жалобно глядя на них, на честно купивших билеты. И сначала тишина одинаково оторопевших сотен людей, а потом шепотки, хихиканье там, там, там, и вот – везде. И свист, издевательские рукоплескания, и уже открытый, ревущий гогот… Так бы опозориться, на всю катушку, по полной программе, и больше уже никогда, никогда даже не помышлять… Даже во сне. Забыть, что ты был актером, часто любовался собой, удивлялся себе, как должное принимал букеты, с улыбкой победителя выходил на первый, второй, третий поклон…

Сел, помотал головой. То ли от духоты в подвале, то ли от водки было тошно. На виски давило тупым и горячим, руки были ватными, в груди жгло, кололо… Посмотрел на часы. Половина восьмого. Это вечер?.. Получается, часов десять проспал. Оттянул встречу с родителями, слегка отрепетировал легенду. Только вот поговорить ни с Серегой, ни с его ребятами как следует не получилось. А надо все-таки с кем-нибудь… До родителей. Нормально, не торопясь, чтоб задавали вопросы, лезли в душу, а я, мучаясь, отыскивал ответы на самое-самое…

И, взяв сумку, сигареты, я, не прощаясь, направился к Людмиле. Она хорошая женщина, тихая и душевная, несчастная, и живет рядом совсем, через дорогу.

3

На улице пересчитал оставшиеся деньги. Сто сорок рублей плюс еще какая-то мелочь… Тянуло купить бутылку вина, и я даже повернул в сторону магазина, а потом решил повременить – вдруг Людмилы нет дома, и куда я тогда с этой бутылкой, или выпить откажется, и придется мне, что ли, одному осушать. Предложу, а там: да – да, нет – нет…

С Людмилой мы познакомились в театре. Ее, как и всех остальных, привел Игорь, сразу дал главную роль – Анны Снегиной, где я был Есениным. Фактура у нее отличная: высокая, стройная, черты лица правильные и крупные, что для театральной актрисы важно. Только вот главного – таланта – не оказалось. Игорь помучился-помучился и почти перестал ее замечать. Где-то примерно в то же время Людмила забеременела и ушла из труппы. Я часто встречал ее в городе, мы подолгу болтали. В основном о театре… В последнее время видел Людмилу с коляской – катала сына.

Сын, Мишутка, по слухам, у нее от Игоря. И главную роль ей тогда дал он, говорят, как любимой девушке… Вообще девушек у него всегда хоть отбавляй, но Людмила в определенный период была, так сказать, единственной. А потом охладел. Может, разочаровался в ее актерских способностях или как в женщине…

Я всегда завидовал таким людям, как наш режиссер. Липнет к нему противоположный пол, и Игорь с этим полом обходится вроде небрежно, хамовато даже, но и сказать что-то такое умеет, отчего в пять секунд любую влюбляет. У меня не получается. Относятся ко мне с симпатией, с заботой, вниманием, порой с восхищением, но стоит мне попробовать сойтись с девушкой плотнее, обнять ее, притянуть к себе, поцеловать, и я неизбежно получаю отпор. Иногда грубый, чаще мягкий, почти извиняющийся (ты, типа, очень хороший человек, актер прекрасный, но, извини, давай просто будем друзьями). И бегут к другим.

Когда Людмила появилась у нас, я, не разобравшись, стал за ней ухаживать, порывался провожать до дому, мечтал, что она станет моей первой девушкой. Оказалось – уже занята… Мы почти одного возраста, но она выглядит старше: такая взрослая, уже женщина, именно Людмила, а не Люда, не Мила; когда же родила, стала матерью, разница обозначилась еще резче, и даже мысли снова начать за ней ухлестывать не появлялось. Да и пытаться сойтись с ней после Игоря было бы, как я считаю, унизительно – вот, мол, режиссер поматросил и бросил, а актер подобрал… В общем, отношения у нас с ней сохранились приятельские, не больше. Встретившись, болтали на всякие легкие темы, не углубляясь в душевные дебри; я говорил, какой у нее чудесный сынок, а она хвалила меня за очередную отлично сыгранную роль. Но в глазах ее я видел страдание, горечь и зависть, что я там, при деле, а она… Заговаривать об этом я не решался, теперь же, наверное, самое время.

У нее дома я бывал до этого раза три или четыре, в начале знакомства, когда она была в фаворе, бывал с Игорем. Пили кофе или вино, обсуждали театральные проблемы, строили планы… Жила Людмила одна, ее родители были из числа тех немногих шахтеров (точнее, жителей того городка), ради которых строился Новогорняцк. И они даже сюда переехали, получив двухкомнатную квартиру, но потом ради работы вернулись обратно. Людмила осталась.

– Привет, – сказал я. – Можно?

– Что? – она, кажется, испугалась. – А, да, конечно… Привет!

Посторонилась, и я вошел.

– Ты ведь в Москве, – сказала так, точно слово «Москва» означало нечто вроде кладбища.

– Ну, как – взял вот и вернулся… Гнусно там.

Людмила машинально качнула головой. Она была в темном ворсистом халате, и шея, запястья, голени, наверное, из-за его цвета и плотности казались особенно светлыми, гладкими. Живыми.

– Понятно… Что ж, проходи. Только тише, ладно? Мишутка только уснул.

Направилась было в комнату, давая мне место положить сумку, разуться, но я ее остановил:

– Слушай, Люд, за вином, может, сходить? Легкого… посидим…

– У меня водки немного есть. Выпей, – не особенно гостеприимно ответила, – а я ничего не хочу. Так посижу… Ни сил, ни настроения…

Сели на кухне. Тесненькой, загроможденной тумбочками, плитой, табуретками, холодильником, нависающими со стен шкафчиками. Еле-еле вдвоем здесь уместились. Впрочем, и у меня дома кухня такая же, да и у остальных, где бывал. И когда вечером или в выходные семья собирается вместе, есть приходится (постепенно это переросло в традицию) в большой комнате. У нас в городке ее гордо именуют «зал».