Анатолий Ткачев - Маленький старик Страница 4

Тогда же на учет в спецмагазине встал. Его день был шестнадцатого. Для этого отдельная книжечка с вырезными талонами. Как других, не знает, а его этот магазин почти освободил от хождения за продуктами. И в промтоварах для них спецотделы есть. На заводе тоже отоваривали, давали даже сгущенное молоко в стеклянных банках. Для правильного распределения создан рабочий контроль из двух человек; один — обязательно зрячий, второй — представитель слепых. Придут свитера или шарфы — контролеры и за качеством следят, чтоб слепым требуху не подсовывали. Ярославу даже многовато было. Сигареты, например, другим отдавал. Этим быстро авторитет заслужил. Хотели его в районные группорги по контролю выбрать, но он из стеснительности отказался.

В УТОСе, в общем, хорошо. Люди, конечно, как всюду, разные. Невидящих можно разделить на две группы. Одни, познав тяжесть утраты, становятся мягче и никому не желают того же. Другие озлобляются на весь свет. Трудно сказать, каких больше, — может, и тут уравновешено. Был у них в цеху парень из Афгана, оба глаза выбило. Но носился как буря, словно злобу выплескать хотел. На дороге не становитесь — собьет, пусть и сам ушибется. Попадется под ноги ведро с краской — отшвырнет с размаху: “Слепые ходят, а тут понаставили!…” — и всё через мать-перемать, слова без матюка не скажет. Разве можно ему пережить. Ему душу фугасом исковеркали. Пил беспробудно. Три года, что Ярослав его знает, в одних штанах ходит: все заработки на выпивку. Эстетических протезов не носил, даже черепных очков — на всё уже начихать. Неопрятность характерна для незрячих. Одеты в старое, не пригнанное, цвет одинаково блеклый или крикливо яркий, какой только подслеповатого привлечет. Хотя есть в блеклости практическая цель: где-нибудь непременно мазнешься, на темном не так видно. У кого зрячие в родне — помогут, но обычно и родня такая же, варятся в своем соку. Особо на женщинах заметно. Толстоногие от долгого сидения, нечесаные, некрашеные. Какими природа сотворила. А ведь любую помыть, прогладить — принцесса будет. Некрасивых женщин нет — есть, которые за собой не следят. Думают: зачем наряжаться, кавалеры дальше носа не видят. Да не только внешне, женщины УТОСа нравом неотесаны. Если за день хоть разок не обложат — удивительно. Этому тоже слепота способствует, в темноте языки развязываются. Подчас одно название, что женщины. От них тоже подальше, особенно от старух. Особенно от бывших зрячих: слепые от рождения и апатичны от рождения. Он всегда знал, что лучше не иметь, нежели потерять. Болезнь меняет характер. Наверно, и он будет таким — растолстеет, огрубеет… Или нет? Держать себя в руках — от тебя зависит. Несмотря на окружение. У них не только невидящие. У соседки по станку ноги колесом. А в штамповочном цехе четверо глухих. Для них сделаны УТОГи, но когда глухота сочетается со слепотой, слепота перевешивает. И всякие другие отклонения. И все работают. Словом, очутишься тут — поневоле и тебе понравится. На заводе Ярослав и магнитофон получил за полстоимости; а сейчас бесплатно, но по одному в руки, не бездонный колодец. Фонотека большая, новинки быстро озвучиваются. Утосовцы “читают” мало, семейным некогда, и Ярослав стал самым активным посетителем. “Войну и мир” прослушал; не упомнить, сколько там кассет. Спасибо в пояс артистам за то, что не экономят голоса: они знать не знают, какую пользу делают — чему еще слепому порадоваться? И музыки много, Ярослав музыку очень любил. Но не современную, дрыг-дрыг. Хотя ничуть не возражал — пусть пляшут, кто хочет. Ему нравилась спокойная, слова послушать. Тут непревзойден Высоцкий, его песни-рассказы. Когда слушаешь без света — кажется, он в комнате с тобой беседует. У Ярослава полно его записей, даже редкости, “Гори, гори моя звезда…”. А еще юморески, Остап Вишня и Павло Глазовый. Мог их слушать по тысяче раз. Смех — лучшее на свете, без него жизнь была бы не в радость.

Домашним хозяйством обзаводиться пришлось с ничего; от прежнего только транзистор “Альпинист” остался — единая память о маме. В комиссионке купил стол, стул, тахту, шкаф. От разных гарнитуров, но ему не все ли равно, лишь бы пользоваться можно. Стол колченогий, он его пробкой от бутылки подбил. В шкафу под лекарства нашлась, все баночки строго своей формы, для него этикеток не существует. Коврик постелил. Штор не взял, эта услада для глаза ему незачем, как и люстра. Только занавески повесил, чтоб с улицы в голое окно не заглядывали. Не менял: с чего им грязниться — он не курит и руки о них не вытирает. Окно тоже не мыл: снаружи дождик смоет, а изнутри — с чего грязниться? Хватит с него посуды. Посуда на одного, рубашек пара, пальто осенне-зимнее, боты… Что еще? Вроде всё. Так, по мелочи, гвоздики-тряпочки. Ни телевизора, ни холодильника. Слушать и радио можно, а холодильник не нужен. Через завод можно хороший холодильник взять, да что в нем хранить? И одалживаться лишний раз не хотел, довольно уже для него сделано. Зеркала не было, бриться и приглаживаться давно привык “на память”. Брился станком, им можно через день. Одно время хотел бороду отпустить, но росла плохо, даже щупать неуютно, уж лучше порезанному. Убирался редко — много ли наубираешься, когда вместо глаз пальцы? Веничком по углам проведет, паутину смахнет, столик протрет. Большей частью старался в ходе жизни не сорить. Может, стороннему глазу неприглядно покажется, пятна на ковре, прусаки лазят… но он не видит и не печалится. А в гостях у него ни разу никто не бывал. Унитаз тоже чистил вслепую; и славу богу, что не видят, как ему это удается. О ремонте и говорить не приходится. Осталась его квартира в том виде, в каком дом сдавали, с теми же обоями и замком на двери. Больших аварий пока не случалось, потолок не валился, трубы не лопались; если где протечет и он не заметит, то на первом этаже никого не зальет. Для него главное — других не тяготить. Воры не залезали — наверное, знали, что у него брать нечего. Газет-журналов не выписывал. Показания счетчика снимал электрик из ЖЭКа и удивлялся, что так мало накручивает; Ярослав света почти не жег, у него и звонка нет. Коммунальные услуги оплачивал в сберкассе, там его знали и всё заполняли. Белье отдавал в прачечную. Питался в столовой на соседней улице, раз в день после работы. Не надо объяснять, как удобно: сам он и картошки не почистит, разносолами не испорчен. Там обсчитывали без стеснения, с кассиршей всегда едоки ругались. Кроме Ярослава: если здесь поссориться, надо другое искать, а где? Пусть считают его подарком судьбы, у них зарплаты маленькие. Он и с собой брал на воскресенье, когда столовая не работает. А то так обходился, чаю попил и сыт. Его еще в интернате дистрофиком звали. Ему много есть нельзя, сердце нагружать. Может, и перестраховывался, но он очень берег свое сердце: других важных органов по паре, а оно одно-одинешенько. И воскресений не любил. Скорей бы завтра да на работу.

Кроме работы из дома только в магазин отлучался. Погулять — роскошь роскошная. Даже плохо знал, что в мире делается. Город средней величины — а ему необъятным представлялся. Почти незнаком. Где-то польские домики, которые туристам показывают, — он их никогда не видел. Универмаг “Прикарпатия” — город в городе. Туда войдешь, с минуту привыкаешь, пока в глазах распогодится. А сзади и спереди сразу толкают: дай дорогу. На витринах ничего не разглядишь. Спросишь продавщицу — она в ответ: “Дывыться, усэ пэрэд вамэ”. Второй раз спросить не возможно. Лучше не заходить. А тут еще все стало дефицитом. День проходишь, разыскивая помазок или батарейки для “Альпиниста”, и ни с чем воротишься. В транспорте еще хуже, там людей плотно. Место ему не уступали. Он и не просил: стоять-то может. Когда-то, когда еще было два глаза, его застыдили, что он сидит, а рядом старичок стоит: “Диду, дайте ему по глазах, щоб вин вас бачив”. Всем ненаобъясняешься. С тех пор всегда стоял: чем неудобней место занимаешь, тем меньше обвинят. И пихаются в автобусе немилосердно. Он кого-нибудь заденет, и его норовят; он нечаянно — а его специально, да посильней, чтоб опять не вздумал. А попробуй не зацепить, если со всех сторон руки торчат и автобус уже по швам расползается. Глаз выдавят и растопчут. Лучше не заходить. А на улице того пуще. Не смекнешь, как дорогу перейти. Он по людям ориентируется, но они частенько на красный свет бегут; и если они видят, с какого боку опасности ждать, то он таким кругозором не располагает — вот и принаравливайся… Офигенно утомительно ходить по улицам. Такую уймищу подробностей надо учитывать — каждую ступеньку, каждую щербинку на асфальте. Подступы к дому записал на магнитофон в голове — что тут записывать? раз нос расквасить — однако весь город не запишешь. Если б мир застывшим был, еще б можно поднапрячься и запомнить. Но предмет вчера здесь стоял, а сегодня его другим заменили. Отвыкать от заученного трудно, мешанины в мозгах прибавляется. Оттого и стриг себя сам, беспрепятственно. Всюду спички носил. К подъезду подходит — прислушивается: не выходит ли кто навстречу. Если на лестнице шаги — пережидает пока выйдет. А тот не торопится, у почтового ящика ключами гремит; зимой это очень долгим кажется. Люди — ведущая сила в этой круговерти. Хоть и видят, что с палочкой, всё одно задевают, оттирают… И куда спешат? Одному ему не к спеху — и нет ему места среди людей. Поскорее домой, в свой мирок, где не потревожат.