Жозеф Кессель - У стен Старого Танжера Страница 4

— Все так и было! Аллах! Аллах! Именно так зарождался день в те далекие времена, когда глаза мои еще видели. Аллах! Аллах! Есть, значит, на свете нечто, что ты оставляешь неизменным!

И Башир продолжил:

— Вскоре маленький старый Самуэль направился к выходу.

«Я бесконечно сожалею, — обратился к нему мой друг Флаэрти. — Бесконечно сожалею».

Старик выглядел крайне подавленным; слова господина Флаэрти расстроили его еще больше, чем поступок женщины со страшными глазами.

«Да нет, ничего, ничего… — скороговоркой пробормотал он. — Я понимаю, уже поздно, все устали…»

И пошел прочь с рулоном белой бумаги под мышкой.

Тут Омара, моего верного приятеля, — вот он рядом со мной, — будто что-то подтолкнуло: подойдя к двум дамам, он снял свою большую красную феску и попросил милостыню. Я не раз говорил ему, что на рассвете, устав от ночных бдений, люди становятся щедрее.

«Убирайся вон, грязный попрошайка!» — прокричала седая дама со страшными глазами.

Но другая, красивая, рассмеялась и сказала, обращаясь к Омару:

«Сегодня у меня весь день клянчили деньги. У меня их больше нет. Может, ты сам дашь мне хотя бы песету?»

Омар, который не понимает ни слова по-английски, продолжал хныкать, прося подаяние. Я же уловил насмешку в словах красивой дамы. Множество мыслей вихрем пронеслось у меня в голове: о богатстве этой женщины, о бедном Самуэле и несчастном больном Маноло. О, как мне не хотелось, чтобы она смеялась над нами! Я порылся в своих лохмотьях. По счастью, у меня оставалась одна песета. Я подошел и, с силой ударив по столу ладонью, выложил монету.

Вначале мой порыв испугал красивую даму, от неожиданности она даже отпрянула. Уразумев, однако, в чем дело, снова засмеялась, на сей раз почти беззвучно. Я отвернулся и пошел к моему другу Флаэрти, сидевшему за стойкой.

Тогда красивая дама жестом подозвала Омара и дала ему пять песет. Тот по обыкновению отдал их мне. «Она, должно быть, считает, что я пожертвовал ей свою монету в надежде получить больше», — подумал я, и мне стало очень досадно от этой мысли. С кем-то другим я, конечно, мог бы решиться на такую уловку, но только не с ней.

Пока я раздумывал, как поступить, какой-то араб, продавец цветов, заглянул в открытую дверь таверны и, увидев обеих женщин, предложил им свой товар.

«Убирайся, грязный бездельник!» — бросила ему старуха со страшными глазами.

И тут я, повинуясь воле Аллаха, протянул торговцу все пять песет. Вы только представьте, друзья мои, сколько он дал мне цветов, ведь для него пять песет — не то что для иностранцев. Уж я-то знаю, сам занимался этим делом. И вот всю эту охапку я положил перед молодой дамой.

Взрыв смеха прервал в этом месте рассказ маленького горбуна. Ибрагим, торговавший на Большом базаре ослепительно белым жасмином, прекрасными гвоздиками и благоуханными розами, воскликнул, обнажив блестящие зубы:

— Клянусь моим отцом, который тоже продавал цветы на улицах Танжера, из твоих рук она получила целый ворох цветов. Цены ведь на исходе ночи самые низкие.

— Именно это и поразило так красивую даму, — ответил Башир. — Вот с того самого момента жизнь моя на какое-то время круто изменилась.

Он, казалось, глубоко задумался, но в действительности только сделал вид, чтобы привлечь внимание слушателей. Выдержав паузу, Башир продолжил:

— Я вручил цветы и повернулся, чтобы уйти, но красивая дама взяла меня за руку и проговорила:

«Какой он славный, этот маленький горбун, и гордости у него не меньше, чем у ребенка из богатой семьи. Неужто здесь все нищие похожи на него?»

Я мог бы с легкостью высвободить руку, но ее прикосновение было мне столь приятно, что у меня не хватило на это ни сил, ни желания. А как красив был ее голос, как свободно лилась речь, в которой слышался какой-то гортанный призвук. Я догадался, что молодая женщина приехала из Америки, — мне часто приходилось слышать иностранцев, и я научился различать, кто откуда родом.

Когда заговорила другая — та, со страшными глазами, — я тотчас распознал в ней англичанку из высшего общества: она говорила с презрительной небрежностью, глотая концы слов, будто считала слова недостойными себя.

«Оставь его, моя милочка, — сказала пожилая дама. — А то еще подхватишь какую-нибудь заразу».

Прекрасная американка мгновенно отдернула руку, словно дотронулась до раскаленных углей. Однако тут же подозвала моего друга Флаэрти.

«У него есть родители? — поинтересовалась она. — Кто-нибудь занимается воспитанием этого мальчика?»

Господин Флаэрти подмигнул мне, улыбнулся в рыжие усы и ответил:

«Ни одна живая душа. Башир принадлежит сам себе и никому больше».

«Какой ужас! Какая жалость!» — воскликнула прекрасная американка.

Мне отчего-то сделалось стыдно, и я почувствовал себя глупцом. Да тут еще Маноло принялся вполголоса петь, а я от его песен совсем теряю голову. Но пожилая дама все поставила на свои места:

«Ну-ну, моя дорогая, сразу видно, что ты еще не успела хорошенько узнать здешнюю жизнь. Да тут сотни таких маленьких бедолаг. Нельзя же горевать о каждом».

«Но этот мне нравится. — Молодая женщина упрямо встряхнула светлыми волосами. — И я хочу взять его с собой. Он забавный, как игрушка».

При слове «игрушка» страшные глаза пожилой дамы уставились на меня. Наконец-то она соизволила меня разглядеть — до этой минуты я был для нее лишь тенью тени.

«Ну полно, моя дорогая, без глупостей. Я сама его возьму. Этому двугорбому мальчишке я найду лучшее применение», — объявила она.

Прекрасная американка не стала спорить. И мой друг Флаэрти тоже ничего не сказал. Да что там они — я и сам даже не попытался улизнуть. Поистине глаза этой пожилой женщины обладали какой-то магической силой.

Она вышла из «Маршико» — высокая, статная, с гордо поднятой головой. Я поплелся за ней. Тотчас же к нам подъехал огромный автомобиль, из него выскочил шофер в длинном белом плаще и черной фуражке с блестящим козырьком. Сняв фуражку, он распахнул дверцу перед пожилой дамой. Я сел рядом с ним, и машина покатила так плавно, будто дорога была устлана птичьими перьями.

В этом месте своего повествования Башир умолк и молчал так долго, что Сейид, потеряв терпение, воскликнул:

— Какой дьявол держит тебя за язык, и с какой стати ты заставляешь нас ждать?

— Я молчу потому, — ласковым голосом отвечал Башир, — что рассказываю не по читаной-перечитаной книге, как ты, а по памяти и стараюсь припомнить все удивительное, что случилось со мной.

— Не торопись! Вспомни все как было! — попросили слушатели.

И Башир продолжил:

— Всем вам известно, друзья мои, что в миле от города находится место, которое иностранцы называют Горой. Даже отсюда, если забраться на крышу высокого дома, можно увидеть холмы, поросшие цветущими садами, где в самый знойный полдень царит прохлада. Но что мы по существу знаем о Горе? Мы видели дороги, по которым раскатывают машины богачей и цокают копытцами крестьянские ослики, высокие стены, решетчатые ограды. И ничего больше. Обширная Гора вся поделена на обособленные, надежно охраняемые частные владения, и проникнуть туда без разрешения хозяев невозможно. А хозяйничают там иностранцы, приехавшие из разных мест.

Так вот, иностранцы, о которых я веду речь, друзья мои, ничего общего не имеют с теми, что круглый год заполняют городские отели, неутомимо снуют по улицам, толкутся здесь, на Большом базаре, или спешат за гидом, знакомясь с достопримечательностями старого города. Не похожи они и на тех, кто живет в новом городе. Эти занимаются финансовыми операциями, коммерцией, куплей-продажей земель; среди них есть судовладельцы, врачи, чиновники, контрабандисты. Одним словом, все они — работают. Те же, что поселились на Горе, не делают ничего, ну ровным счетом ничего. Обосновавшись на самой благодатной земле, они проживают огромные состояния, доставшиеся им по наследству, и заботятся лишь о собственном покое и удовольствиях.

Но именно поэтому все их почитают и благоговеют перед ними.

Итак, хозяева Горы стоят на самой вершине общественной лестницы. Среди них англичанам отведено наиболее почетное место. А почему бы вы думали, друзья мои? Да потому, что они умеют надежнее других запираться в своих владениях, лучше других обходиться без чьей-либо помощи и сильнее других презирать всех и вся. Удел остальных — добиваться их благосклонности.

Среди англичан, живущих на Горе, самой важной персоной была пожилая дама со страшными глазами, которая увела меня из «Маршико».

После этих слов всеми слушателями овладело одно и то же чувство. При мысли о невиданной роскоши и безграничной власти на лицах бедняков появились довольные улыбки.

И маленький горбун продолжил:

— Много лет назад супруг пожилой дамы (ее звали леди Синтия, а его — сэр Персивал) состоял на службе у английского короля и от его имени управлял весьма удаленными от Англии, но принадлежавшими ей землями. В этих странах, где обитают люди всех цветов кожи, сэр Персивал имел ту же власть, какую имеет над нами, подданными султана, мандуб[5]. Иными словами, в течение долгих лет сэр Персивал был мандубом в простершихся за семью морями владениях своего короля.