Андрей Кучаев - Темная сторона любви ( Рассказы ) Страница 4

Она пригласила меня войти в лавку, и я вошел.

Шпиц стоял на своем месте.

Я сделал вид, что не замечаю его, хотя обошел собаку, стараясь держаться подальше.

Хозяйка предложила мне посмотреть свою новую экспозицию.

Обыгрывалась рука как таковая. Точнее – кисть. Красные, синие, и красные с синим кисти рук из керамики, стекла и фарфора были расставлены на подставках, подвешены под потолком, красовались на стенах. На иных были перчатки. Некоторые держали сумочки, зонты.

Другие сжимали шали, платья, плащи. Придерживали шляпы окаменевшими пальцами.

Растянуты были между мертвых рук шарфы и длинные нити бус. На этот раз все было кроваво-красных тонов с включениями лазурного и темно-синего, почти черного цветов.

Сам красный от смущения, я пытался уклониться от приглашения

“присесть и выпить кофе”. Все-таки она меня усадила. И не куда-нибудь. Она подвела меня незаметно к собаке и подтолкнула прямиком на спину шпицу. Когда я плюхнулся на него, все во мне сжалось от ужаса.

Это была банкетка. Скамеечка в форме собаки, обитое мягкой овчиной чучело. Точнее, кушетка. Я бы назвал ее “пуфом” на французский манер, но в Германии этим словом называют публичный дом. С улицы я не разобрал, что это – чучело. Хотя я иногда и сейчас сомневаюсь, было ли это всегда только чучело…

– Не пугайтесь, он крепкий, выдерживает даже моего брата…

Мужчина, которого я видел, был, как оказалось, не мужем, а братом.

Становился понятен интерес рыжей хозяйки к мужчине ее возраста или чуть старше, каковым я и был.

За кофе мы говорили о дизайне и живописи. Все это время я дрожал от внятного страха, который шел снизу, от проклятой собаки-дивана. Вся она была воспроизведена с пугающей достоверностью. До молочно-белых клыков, бисера мелкозубья. Красной спирали языка, раковины пасти.

Глаза налиты были розовой пеленой похороненного в чучеле бешенства.

Подо мной оказался – я чувствовал это! – сгусток ненависти ко мне, животной злобы и ярости. Ничего себе диванчик! Я ощущал под собой горячую собачью спину, в которой кипела собачья, доведенная злобой до кипения, кровь. Ей богу, до меня доносился из красной пасти спертый собачий запах, запах утробы недавно пожравшего потрохов в соседней мясной лавке зверя.

Через какое-то время у нас завязался роман с хозяйкой. Поначалу чисто платонический. Я помогал “рыжей”, как я ее про себя называл, в качестве подсобной рабочей силы, ну и немного как художник, хотя она не желала замечать моих художественных талантов – предубеждения против “осси” давали себя знать даже в таком пустяке. Я таскал в ее японский внедорожник “Мицубиси”, похожий на броневик, коробки с проданным или отслужившим товаром. Разгружал новые образцы. Иногда помогал расставлять манекены. Иногда она доверяла мне расставлять в витрине болванки для шляп.

Давешние руки были свалены в комнатушке за торговым залом, где мы сидели во время обеденной паузы и пили кофе с печеньем.

Здесь стоял частенько и шпиц, когда не использовался в декоративных целях, “не вписывался в гамму”, как говорила рыжая. Вообще-то он использовался как сиденье во время примерки редко выставлявшейся стильной обуви. Я старался на него не садиться. У меня даже завелся в подсобке “свой” стул. Английский, обтянутый темной кожей дорогой стул стиля чиппендейл.

Спустя примерно месяц я не выдержал и уступил. Иначе не назовешь. Не ей – своему неудержимому желанию, которое она вызывала. Со мной никогда такого не было раньше. Такое может понять только тот, кто испытал что-либо подобное к не очень красивой, совсем не молодой женщине. Событие это было, я имею в виду ослепление возникшей страстью, для меня в ту пору по-своему из ряда вон выходящим, как явление в доме в свое время новой жены отца или деда Соломона.

Предвестием других неординарных событий. Раньше мои пристрастия ограничивались женщинами гораздо более молодого возраста. Вероятно, я и остался холостым из-за этой моей тяги к молоденьким, на которых жениться для меня с каждым годом представлялось все недоступнее.

Правда, лет пять назад я все-таки женился на медсестре много моложе меня, но хорошего из этого ничего не вышло. Мы расстались не очень мирно, на нее и ее ребенка я буду, похоже, выплачивать из своих скромных доходов “брачную десятину” всю оставшуюся жизнь: она не спешит работать, а ребенок – получать образование. А “десятина” – едва ли не треть моих доходов.

Хотел, было, я уже ставить крест и на молодых, и на перезрелых, как жизнь вытолкнула меня к той, о какой, как оказалось, грезил кто-то во мне, а я сам того даже не сознавал.

В ней, этой рыжей хозяйке, отлилось с запозданием воплощенное женское плотское соблазняющее начало, не осознаваемое его источником. Рядом со мной постоянно ходила кукла, манекен, живее самой живой самки. Колыхание всех частей и форм было вызовом, бесстыдным и невинным ввиду непреднамеренности. Большая грудь постоянно меняла форму, повинуясь даже не позе, а порыву переменить оную. Бедра оживали, как-то непрерывно перетекая в ягодицы, а живот дрожал, как спрятанный под платьем любовник, припадая к талии и ниже. Спина сверху донизу являла ожившую деку неведомого музыкального инструмента, вместо музыки исторгавшего потрескивание корсета, готового лопнуть.

В ее кожу было залито вещество, наподобие ртути, состоящее из одного расплавленного и неиспользованного желания. Одежда на ней, словно взятая на время с ее стендов и вешалок, казалась драпировкой, призванной подчеркнуть этот бесстыдный вызов.

Я не избегал ни одной возможности дотронуться до нее, задеть, коснуться.

Когда же мне приходилось поддержать ее на стремянке, крепко обхватив ладонями то, что подвернулось, – она не доверяла мне, скажем, развешивание под потолком страусовых боа и шляп, – я едва не доходил до критической точки. Причем, уверен, она некоторое время не догадывалась о том действии, которое во мне производило внятное прикосновение к ее “шенкель”, – не знаю, как по-вашему именуют эти части женского тела, – которые трепетали, как большие рыбы, под шелками и лайкрой в моих ладонях.

Домой она не приглашала меня никогда, так что я заподозрил присутствие там сожителя. Я ошибался, – там ее дожидался каждый вечер, как я чуть позже узнал, муж, страдающий тяжелым нервным расстройством. При нем она была, как я понял из сказанного обиняками, долгие годы бесполой нянькой. Ко мне в гости она не напрашивалась, а я не решался ее пригласить, – ведь она привыкла к жилищам, выглядящим наверняка иначе, чем логово не слишком зажиточного холостяка.

Желание мое, между тем, распалялось. Однажды она попросила меня навести порядок в келлере-подвале. Это всегда – свалка, даже у аккуратных немцев. Туда предстояло перенести с приближением лета все, что наверху могло напомнить зиму. “Покупатель не любит, если его желания направляются в “нежеланную” сторону”, – сказала рыжая.

Я унес из задней комнаты тормознувшую здесь с самого Рождества синтетическую елку и семейство Николаусов – рождественских святых дедушек разного роста и размера, снятых в свое время с витрины.

– Заодно снесите все и из витрины, я поставлю новую выставку! – велела рыжая.

Пришлось туда же, в “келлер”, отправить и “отрубленные” руки из стекла и керамики, которые пока еще игриво держали и растягивали части женских туалетов ярких цветов. Я снимал все это, ворохами сносил вниз шелк и синтетику в кружевах и вышивках, отмечая мысленно прогресс в области женского белья по сравнению с далекими временами, которые я помнил по разбросанным в нашем далеком жилище французским лифчикам и эластичным трико и поясам из нейлона американского производства. Чего скрывать, застарелое желание повело змеиным хвостом гидры.

– Возьмите собаку, – сказала хозяйка. – Она слишком белая, напоминает покупателям снег!

Когда я тащил шпица, я отчетливо вспоминал свой вояж в ветлечебницу с искусавшим меня псом на натянутом его злобой и моим страхом поводке.

С меня сошло семь потов. В итоге я грохнулся с чучелом и раздавил несколько стеклянных рук, словно протянутых ко мне с пола в знак приветствия или предостережения.

Скрюченный остаток одной кисти тянулся ко мне птичьей зеленой лапой с когтями из зазубрин битого стекла, норовя вырвать мое мужское достоинство. Привычная шутка про себя прозвучала не очень шуткой.

Спустилась и сама хозяйка. Я показал на осколки, намекая на готовность якобы возместить ущерб. Рыжая только засмеялась, отодвигая осколки в угол парчовым тапком, позабыв, однако, зеленую когтистую лапу.

В “келлере” было тесно от разрушенных вещей, мы оказались в такой близости друг от друга, от которой у меня потемнело в глазах.

Наконец она заметила мое смятение и поняла его причину. Некоторое время она смотрела на меня в ожидании, но, сообразив женским чутьем, что я не из решительного десятка, первой улыбнулась мне и скинула сначала что-то вроде вязаного пончо. Я принял его и положил в сторону. Медленно она сняла через голову морковного цвета балахон, подняв дыбом рыжие волосы. Я принял эти одежды и положил их поодаль.