Зуфар Гареев - Пластилин Страница 4

– И правда, чего ж в дворниках числюсь…

– Науку не забыл о метелках? – стала Кеня весело пытать.

– Не… не забыл.

После того взялся он карабкаться дурехе на башку, прихватив синий ломик.

Вьюга еще больше озлилась, ни зги, только луна порой вынырнет в рваных тучах и смутно высветит долину снежную. Наощупь почти что взялся Петрович шагать к темечку; заботливо об себе приметил, что ноженьки у него босеньки, красненьки – ну, а мерзнуть начнут? Не было однако охоты назад возвращаться.

– Ничего, не растают, не сахарные…

Вот и темечко. В самом деле, льду в окрест наросло – не только третьего, но и пятого дни не долблено.

Привострился старик и давай тюкать: тюк-тюк, тюк-тюк. С каждым разом все слаще внизу кряхтела Кенька:

– Ой, хорошо… ой легче мне… Ну, как мыслям стало просторно… фантазьям не тесно…

– К чему тебя лед так сковал? – любопытно стало Петровичу. – Или ты атомным ледоколом по совместиловке числишься?

– Ну бы! – завопила. – Знала да забыла, отчего так случается. Раньше – порядок во всем держали, а теперь…

…Тут в ночи колокольчиком холонуло. И к тому луна выскочила из-за туч, большак высветила.

«Чего ради с дурындой связался этой, – тоскливо подумал Петрович, – с ломиком примозольным… Словно и не сплавляться мне рекой Сибири, рекой Алтая, если случится такая… Ну, а как впрыгну в сани веселые, да уеду с красавицей – ах в Петербург?»

Только он так подумал: точно, повозка взялась верхом крытая, о кучере брадатом. И грозно кричал мужик, Петровича видя:

– Права держи, дурень! Красавицу везу петербужскую, с осторожностью, с корректностью!

– Верно делаешь! – вскричал с ответом Петрович, взял под козырек личику женскому, брови тонкой, глазу звонкому.

Потом бросил лом и прыгнуть в повозку надумал.

А как глянул на свои ноги льдом поросшие и призадумался: «Обуться бы чем, негоже к красавице сразу голым идти…»

– Ничего, ничего… – засмеялась красавица петербужская. И еще ближе глазоньком наклонилась, бровью-ниточкой озорной повела, значит приглашала вскакивать – да жарче огня.

Впрыгнул Петрович в сани.

– Ух ты! – одобрил возница.

– Давай, вези в столицу! Икорки поесть, водочки попить. На санях покататься, девок пощупать!

– Ну, а я на что? – разобиделась барыня, слезу смахнула чистую, словно хрусталинка мелькнула водица в свете лунном.

– Не… – рассудил Петрович. – Мы свой шесток знаем, с барынями нам нельзя, это всякий барин скажет. А увидит – накажет.

– А мы ж тайно, дурачок…

– Это привычка есть, а не любовь, – испуганно нашелся Петрович.

Внизу стала скрипеть Кеня.

– А и где ты? На Байкальской вентиль сорвало, пошел бы, а?

– Ну, зануда! – испуганно обрадовался Петрович.

– Иногда и привычка слаще любви, – заворковала красавица тихо и жарко. – А ну засунь руку под подол, фокус поймаешь…

– Смущенье имеем великое, – забормотал Петрович. – Как так: живую барыню да за жопу хвать…

– Ну и хвать, – засмеялась тихо барыня. – А не то графу Ковалеву всякое наговорю, на конюшню пороть отправит…

– Если так, – расправил бойко усы Петрович, – тогда мы сдюжим…

Крякнул он, набрал побольше воздуху в легкие и запустил руку куда требовали.

– Чего нащупал? – смеется барыня. – Небось мохнатенько, небось колечками?

– Имеется, – и стал Петрович получать эротику.

– А теперь щекочи!

– Хм, да мы это сызмальства знаем!

Принялся Петрович щекотать. А барыня ну давай елозить, ну давай взвиваться, разве что не кувыркается.

– Круче, – шепчет, – круче!

Завертелась жарче прежнего, аж подпрыгивает. Как вдруг: р-раз! Выскочила волчком в оконце, в снег воткнулась, юбки вниз сползли, так и осталась внизу, ногами суча.

Призадумался Петрович: барыню потеряли. Кеня тут заскрипела:

– А ты где, Петрович? Лед чего не колешь, почему притих?

– Приусталось мне, – отмахнулся Петрович. – Примахорочкой припобалуюсь…

– Это можно… – зевнула Кеня. – Да к ужину поспей.

Пока думал Петрович про казус, Царь-град взялся. Звездами графскими сверкает, дворниками-пузатеями пузырится, городовыми цацкает, в петухах весь, в золоте, то бубликом манит, а то крендельком, то конфеткой в окне, то шарманкой на улице, то хозяйкой у самовара.

Люди по улицам ходят важные, тучные; кто папку с бумагами несет, кто тросточку прогуливает; барыни летают словно стрекозочки, снегу везде, словно в сказочке.

В одной двери купец водочку пьет, блинами закусывает, икоркой примакивает. Рядом девица, щечки красные, по-голландски два словушка знает, а по-русски только зевать умеет да мух в окошке давить.

В другой двери француз ножкой бьет, буклей трясет, аптекарю чего-то сказывает. Едут барыню лечить, в комнаты входят светлые, пилюльками красавицу поят, дворового мальчишку в обе руки бьют кулаками пудовыми, у того искры из глаз, из ноздрей сопельки.

В одном присутствии господин ходит важный, при алмазной звезде, плешь свою наклоняет и доклад в собрании делает.

Сапожник усом потряхивает, щеткой играет, молодой щеголь перед ним башмаком вертит, а цветочник из-за сапожника выглядывает, щеголю розу протягивает, а тот нос воротит, задирает: дешева роза, побогаче хочу в цене, к Артамоновой-графине еду, чай там цефлонавскай будем кушать, бубликом шмитовским заедать, пахлавой азизовской прикусывать, попогаю голландскому чуб давать теребить, бел-платочком какашки с волос стирать, да и вместе с ним покрикивать: попка – неумнай, попка – неумнай!

В третьем месте китаец сидит или индус, весь в цветочках маленьких, жабу вяленую ест.

Кругом люди толпятся, пальцами тыкают, детишки по голове китайца бьют и хихикают, бабы испуганно в глаза узкие заглядывают.

Одна-т младенчика придавила, тот – в усмерть посинелый – орет под калошей, вот и кишки из животика хлынули, головенка пополам треснула, а баба на китайца крестится, молодуха рядом ему лыбится. Здоровая, грудастая, – паром вся пышет, на спине у ей – иней, а то и лед блестит глыбами. В лед соломка вморожена, и дед Карп вморожен худенькай вместе с соломкай: лишь бородка торчит и пятка сорок пятого размера. И вморожен дед вместе с кобылкой худой, что размером с деда Карпа.

…Рядом голец у китайца пятак из кармана спер, крендель купленный кушает, петушком красным закусывает, а за то его бьют вожжами, спустив штаны. Только знай себе голец лыбится и китайцу в рот заглядывает…

– Ну, китайца хочу! – жарко закричал Петрович.

Как ведут его во дворец, что от графских звезд снизу доверху весь блестит. Платьями и туфельками премнога шуршит, грациями и поклонами в каждом углу покоряет, а венцом ко всему – летает смычок дирижерский: то мазуркой скачет, а то полонезом плывет.

Шляпу Петрович надел габардиновую, весло к плечу приставил люминивое, и говорит одной красавице в ушло маленькое, бриллиантовое и душистое:

– Слово такое знаю хитрое, век тебе и не снилось, дуреха!

– Что за словушко, Петрушенька? – ах-красавица вся всполошилась. – Не дурное ли, не массонское?

– Приличное, – отвечает Петрович, – к моменту графскому удобное…

А красавица в смеханьи исходится:

– Ну так сказывай, да и быстренько!

Засмеялся здесь Петрович:

– Поначалу интрижку хочу… драму с разгадыванием.

– Ах, государь к нам идет, – побелела графиня и тут же книксен сделала.

Вновь Петрович шляпу поправил, весло приставил и в императора глазами впился.

Тот улыбчиво приветствует Петровича:

– Вот и свиделись с тобой, прост-мужичонка. А знаешь ли ты, что государство наше на тебе одном держится?

– Как не знать! – отрапортовал Петрович. – К тому и приставлены.

– Ну, а жалоба какая есть?

– Все бы хорошо, государь, только беспредметность всякая на местах замучила…

– Что так? – удивился император. – А мы тут музЫкам и стихам предаемся, а нет – так в балет идем, и во всем смысл находим стройный…

– Хорошо вам, – стал завидовать Петрович. – А у нас, бывает, и семечек нету, а о просе и говорить не хочу…

– Ну, так в чем же беспредметность? – не понял намека император.

– А намека и нет никакого, – пояснил Петрович. – все одно: беспредметность…

– Проси чего хочешь, – смекнул тогда Николай, а может, Павел.

– Даже и не знаю чего… А чего в мире есть?

Весело император со свитой переглянулся.

– Да много чего в мире есть…

– Вот бы знать еще про все то, – стал огорчаться Петрович.

– Может, слона тебе дать африканского, – оживился император, потирая белые руки. – Давненько никому я слона не давал.

– Можно и слона, – не стал упорствовать Петрович. – Чего б не взять. Зверь знатный… небось и ростом велик?

– Ну, а как же! – вскричал император и повелел слона того привести.

Ввели слона, он тут же навалил три кучи.

– Китайца бы мне еще да звезду. Китайца за спину пущу, а звездой буду спереди величавиться…

– Дело говоришь! Чтоб знали наших!