Ольга Черенцова - Портрет Страница 4

— Этого господина просто невозможно убедить, что это ваша жена. Скажите же ему! — потребовала она.

— Да, это моя жена, — не сразу подтвердил тот, недоумённо воззрившись на Олега.

— Вот видите, я же говорила! — победно воскликнула она и ринулась навстречу входившей в музей паре.

Повисла неуютная пауза. Пока Олег размышлял, как из неё выбраться — попрощаться и уйти или честно объявить, кто он такой, и жёстко потребовать разъяснений, Гриша спросил, не встречались ли они где-то раньше.

— Да, встречались. В Москве. В стране Шутов.

— Я так и подумал, что встречались, раз вы в курсе, что это не моя вторая жена.

Его потускневшие, подёрнутые скукой глаза оживились при воспоминании о прошлом и вернули на миг того Гришу, который навечно остался призраком в комнатушке на Трубной.

— Значит, это портрет вашей первой жены? — резко бросил Олег.

— В общем да, — неопределённо ответил тот и спросил, почему это вызывает у Олега такой интерес.

— Почему? — он замялся, не зная, стоит ли докапываться до истины, не имевшей уже никакого значения, и всё-таки сказал: — Потому что я — сын этой женщины. Той самой, которую вы записали в свои жёны!

— Вы Олег? — удивил он тем, что его память сохранила ненужное ему имя.

— Да.

— До чего ж быстро летит время! Кто бы мог подумать… Вам тогда было лет восемь?

— Двенадцать.

— Боже мой, боже мой, кто бы мог подумать, — повторил он и замолчал.

Было похоже, что он не собирался выдавать свой секрет. Ругая себя за то, что вспугнул его излишней горячностью, Олег сказал, что ему было очень приятно увидеть портрет, о существовании которого он не подозревал.

— Единственное, что мне непонятно, так это почему вы утверждаете, что моя мама была вашей женой.

Григорий устало посмотрел на него, едва коснувшись взглядом. Обвёл потускневшими, будто потерявшими фокус глазами холсты на стене и произнёс:

— Потому что она была моей женой… Вы знаете, мы не были расписаны, но она была моей женой.

— Как вы могли после стольких лет всё это разгласить! — рассердился Олег. — Хотя бы из уважения к ней надо было всё это оставить в тайне.

— Я выполнил её просьбу.

— Какую просьбу? — не понял Олег.

— Она попросила выставить её портрет здесь в Америке, когда её не станет, и вот именно под этим названием.

— О чём вы говорите? Вы же продали этот портрет Джиму. Он мог выставить его в любое время при её жизни. Мама тогда была абсолютно здорова. У неё не было причин беспокоиться о смерти.

— Джиму я не продавал. Он помог мне вывести портрет. Посмотрите, — указал он на табличку с названием, — Там же сказано — это из коллекции художника. А ваша мама уже тогда предчувствовала, что долго не проживёт. Я ей не верил, считал, что всё это суеверные страхи… — Его голос дрогнул, и он смолк.

— Значит, про этот портрет никто раньше не знал?

— Никто. Я дал ей слово, что выставлю его только в Америке и только после её смерти. Она не хотела, чтобы знали, ведь она была тогда замужем за вашим отцом. А что будет после смерти, она говорила, ей всё равно. Она считала, что со смертью приходит конец… я тоже тогда так считал… все мы считали… — он запнулся.

— Если вы называли её своей женой, как вы могли её бросить и уехать из России! — взорвался Олег.

Боль — так и не прошедшая, с того самого момента, когда он, окоченев от скорби, закрыл рукой мамины ясные глаза и погрузил их комнату во мрак — вынудила его выплеснуть незаслуженный упрёк. С того чёрного дня, обведённого незримым кружком каждый год в календаре, прошло два десятилетия, но рана, зарубцевавшись, так и не зажила до конца. И он нередко прятал слёзы от Риты, стесняясь своего горя. «Мои родители тоже когда-нибудь умрут. Мы все умрём в итоге. Нельзя изводить себя всю жизнь», — говорила она.

— Ваша мама сама не хотела уезжать, она не могла вас бросить, а с вами ехать не хотела, боялась, что вы будете для меня обузой… Она не хотела отрывать вас от отца, говорила, что так будет лучше для всех, если я уеду один.

— Мало ли что она говорила! Если вы её любили, вы не должны были её покидать.

— Вы многого не знаете. Она на самом деле хотела, чтобы я уехал, мечтала, что здесь на Западе я найду то, чего не нашёл в России… В Западе нам всем тогда виделось спасение… В те времена мы не знали, что спасение не в этом… — он замолчал, не закончив.

— Ну а потом, когда вы узнали, что она заболела, что же вы не приехали к ней? — спросил Олег.

— Я ничего не знал о её болезни. Она скрывала, а, когда я ей звонил, она не хотела со мной разговаривать и всё твердила, что мне будет лучше без неё… Вы знаете, я так надеялся перетащить её сюда, но она наотрез отказывалась, а потом вообще перестала отвечать на мои звонки… Она постоянно меня гнала, ещё в Москве.

— Она вас щадила, — сказал Олег. — Она всех щадила и поэтому всех гнала.

Его мама тоже гнала, не желая обременять своей болезнью. Прячась, как раненый зверёк в норке, лечила себя доморощенными средствами. Врачей она панически боялась. «Я сама справлюсь, — упрямо настаивала она, — и вообще ты зря беспокоишься, я абсолютно здорова. Что ты всё время со мной сидишь? Пошёл бы куда-нибудь в гости, у тебя же куча друзей». Гнала даже тогда, когда ей полностью отказали силы, и он носил её на руках в ванную — лёгкую, почти невесомую, озарённую какой-то иной небесной красотой, сосредоточенной в её солнечных глазах. «Я сама, я могу сама… оставь меня», — просила она, когда он мыл её как младенца, бережно касаясь губкой её хрупкого тела. И он знал, что самое страшное для неё были не болезнь, не умирание, а мучения, оттого что он видит её в таком беспомощном состоянии.

— Вы именно поэтому меня разыскивали? — спросил Гриша.

Он смотрел куда-то мимо Олега, и показалось, что его дряблое лицо, ещё больше постарело, покрылось сетью новых морщин. «Кому всё это нужно? Мамы уже всё равно нет», — подумал Олег и повторил про себя её слова. «Не горюй, — сказала она незадолго до смерти, чему-то улыбаясь, — всё пройдёт».

— Я вас не разыскивал, — ответил Олег, — это чистая случайность, что я оказался в этом музее.

Выяснять уже было абсолютно нечего. Отчего-то даже пропало желание что-либо выяснять. Единственное, что оставалось сделать — это отдать должное Гришиному таланту. Помедлив мгновение, Олег сказал, что портрет получился замечательным.

— Спасибо, — поблагодарил тот.

Они стояли, огибая друг друга неловкими взглядами, и мама на портрете, наблюдая за ними, будто говорила, что не надо выискивать виновников, рыться в прошлом. Надо жить, двигаться вперёд, всегда вперёд навстречу длинной, хотя и секундной, как вздох, жизни.

— Ну, мне пора, куча всяких дел, — пробормотал Гриша, — вы уж меня извините.

Он замешкался, словно собираясь что-то ещё добавить. Протянул на прощание руку и направился к дверям, в которых сказочно возник полчаса назад. Олег смотрел ему вслед, размышляя, стоит ли его задержать и обменяться номерами телефонов. И, пока взвешивал все «за» и «против», не особенно горя желанием продлевать знакомство, Гриша вдруг остановился и, обернувшись, глухо сказал:

— Маму вашу я любил.

В день отъезда та же добродушного вида мексиканка принесла на подносе завтрак. Она приветливо улыбнулась, предвидя, что опять получит щедрые чаевые, и пожелала Олегу удачного полёта.

В этот раз кофе был жидковат, и не внушала аппетит обветренная яичница на тарелке. Олег быстро собрался, решив перекусить в аэропорте. Не терпелось побыстрее оказаться дома, где не было пекла, рыжей пыли, покрывшей весь городок, и где ждала его Рита. По жене он всегда скучал в командировках, несмотря на её постоянное ворчанье и ревность. «Небось, приударял там за кем-то?» — набрасывалась она на него, как только он появлялся на пороге. Та безграничная преданность, какую он испытывал к маме, вдвойне усилившаяся во время её болезни, переродилась в привязанность к жене. Он знал, что, несмотря на брюзжание и придирки Риты, питавшие её веру в свою независимость от него, она срослась с ним, как срастаются стволами деревья, и что, если он уйдёт от неё, она не справится. Также, как не справилась бы мама, если бы он слепо её послушался и оставил одну наедине с болезнью. Хотя он также знал, что обманывает себя и хочет верить в то, что давно уже не существует. И боялся ответить себе на вопрос: что именно приковывало их с Ритой друг к другу? Не привычка ли и страх что-то изменить — часто принимаемые за любовь? А, может, привычка — это тоже любовь?

Шоссе повело серой полосой мимо нефтяных насосов, похожих на клюющих что-то птиц, мимо гигантских кактусов, подцепивших иглами шары перекати-поля, мимо выцветших песчаных холмов. Глядя на распластанных по переднему стеклу стрекоз, он с грустью думал о гражданах страны Шутов. Как и эти стрекозы, влетавшие в отражение неба в окне, те неслись навстречу иллюзорным развлечениям, пытаясь стереть ими скуку и обыденность.