Джонатан Кэрролл - Страна смеха Страница 40

– Эту часть я читал. – Я по-прежнему держал в руке тетрадь и продемонстрировал ее Анне.

– Да. А вторая возможность – что все будет в порядке, поскольку он наполнил их такой... – Она сжала губы и на мгновение задумалась. – Он наполнил их таким жизненным духом, что они смогут существовать даже после его смерти.

– Так ведь и произошло. Верно?

– Да, Томас, так все и было до позапрошлого года. До тех пор все шло идеально. Но вдруг события пошли не так – о некоторых я тебе рассказала. Но отец предвидел и такую возможность. Он написал об этом все в той же тетради, которая у тебя.

– Просто расскажи мне, Анна. Я сейчас не в настроении читать.

– Ладно. – Она поглядела на чашку, словно не понимая, как та оказалась у нее в руках, поставила на кофейный столик и резко отодвинула от себя. – Отец был убежден, что раз он сумел создать население Галена, то, если умрет, кто-нибудь где-нибудь сумеет воссоздать и его.

– Что?— По моей спине пробежали уже не мурашки, а ледяные ящерки.

– Да, он верил, что его биограф... – Она замолкла и приподняла брови, глядя на меня, его биографа. — Если его биограф будет достаточно хорош и правильно напишет историю его жизни, то сможет воскресить отца.

– Анна, господи Иисусе, ты говоришь, что это я? Ну, ты сравнила – скипидар с яичницей! То есть Божий дар с яичницей! Твой отец был... был... не знаю. Богом. А я?

– Томас, ты знаешь, почему я позволила тебе так далеко зайти?

– Даже не знаю, хочу ли я знать. Ладно, ладно, почему?

– Потому что ты обладаешь первейшим, по отцовскому мнению, необходимым качеством – ты одержим Маршаллом Франсом. Ты вечно твердишь, как важны для тебя его книги. Его творчество для тебя почти так же важно, как для всех нас.

– Ой, Анна, брось! Это не одно и то же.

– Постой Томас. – Она вскинула руку, словно регулировщик. – Ты этого не знаешь, но с тех пор как ты написал первую главу, все в Галене пошло по-прежнему. Все написанное в дневниках стало опять сбываться. Всё – а смерть Нагеля была просто последней по времени.

Я посмотрел на нее и уже открыл рот, но сказать было нечего. Только что меня наградили самым безумным комплиментом в жизни. Моя душа застряла в лифте где-то на полпути между блевотным страхом и тотальной эйфорией. Боже, а что, если Анна права?

Глава 7

Мы продолжали работать, но теперь Саксони полностью устранилась от биографии. Она вырезала трех марионеток или же читала “Змей Уроборос” Эддисона92.

Я по-прежнему ходил к Анне, но только днем, и задерживался там не дольше, чем до полшестого. Потом собирал свой коричневый портфельчик и бред домой.

Но самая мучительная проблема – я никак не мог решить, выкладывать ли Саксони все начистоту о Франсе и Галене. Иногда мне становилось невыносимо держать это в себе, скрывать от нее. Но я знавал людей, угодивших в психушку за куда более безобидные чудачества, так что предпочитал дождаться какого-нибудь развития событий, прежде чем трепать языком.

Над городом пронеслась пурга и припорошила все толстым белым слоем. Как-то днем я вышел прогуляться и увидел трех кошек, игравших в чехарду на чьем-то неогороженном участке. Они веселились настолько самозабвенно, что я остановился посмотреть. Через пару минут одна из них заметила меня и замерла как вкопанная. Все трое повернулись ко мне, и я машинально помахал им. Едва слышным шепотом над снежной белизной разнеслось их мяуканье. Лишь через несколько секунд до меня дошло, что это они так здороваются.

Впрочем, все в городке теперь стали со мной откровенны. Несколько месяцев назад я недолго думая сбежал бы от такой откровенности куда глаза глядят, но теперь лишь понимающе кивал и пробовал очередное овсяное печенье очередной Дебби – или Гретхен, или Мэри-Энн...

Беседа неизбежно протекала либо в угрожающем ключе, либо в слезно-просительном. Будет, мол, чертовски лучше, если я напишу книгу, а то многие хлебнут лиха; или слава богу, что я заехал настолько вовремя, но как долго мне еще возиться? В зависимости от собеседника и времени суток я чувствовал себя то мессией, то телефонным мастером. Только вот вернет ли моя книга Франса к жизни, когда будет закончена, – эта мысль кружилась у меня в голове снова и снова, как завалявшийся в кармашке детских штанишек стеклянный шарик в сушильной машине. Порой я все бросал и не мог сдержать хохота – настолько это было нелепо и дико. А иногда по коже у меня сновали юркие ящерки страха, и я пытался поскорее отвлечься.

– Гм, Ларри, а каково это... гм... быть сотворенным?

Ларри неприлично фыркнул и улыбнулся:

– Сотворенным? Ты это о чем? Слушай, парень, тебя вот сляпал твой старик, верно?

Я пожал плечами и кивнул.

– Ну а я вышел из другого места. Еще пивка?

Кэтрин гладила своего кролика по шерстке так нежно, будто он был стеклянный:

– Сотворенной? Хм-м-м... Смешное слово. Сотворенный. – Она покатала слово на языке и улыбнулась кролику. – Никогда об этом не задумывалась, Томас. У меня столько всяких других забот...

Если я ожидал откровений из первых уст – то не дождался. Гален был сонный городишко в миссурийской глухомани, и населяли его работящие обыватели, которые ходили по субботам в кегельбан, любили “Бионическую женщину”93, ели бутерброды с ветчиной и копили деньги на новую почвофрезу или дачный домик на озере Текавита.

Самый интересный случай произошел с парнем, который как-то раз по ошибке выстрелил своему брату в лицо из полицейского револьвера. Щелкнул курок, боек ударил по капсюлю, дым, гром... но с братом ничего не случилось. Ни-че-го.

Всех как прорвало. Теперь, когда я стал “одним из них”, они так и сыпали всевозможными историями – о своем люмбаго, о своей половой жизни, о наживках для налима. С предметом моих изысканий это не имело почти ничего общего, но они так долго травили друг другу одни и те же байки, что теперь не могли нарадоваться на свежего слушателя.

– Знаете, Эбби, что мне нынче не нравится? Да то, что не известно ни черта! Я привык идти по улице и не думать – а вдруг мне на голову долбаный самолет рухнет. Понимаете, о чем я? Когда знаешь, то знаешь. Не нужно беспокоиться, что с тобой что-то стрясется. Взять хоть этого придурка, ну как его, Джо Джордана. Поехал купить долбаную пачку сигарет и вдруг здрасьте-пожалуйста – ребенка сшиб. Нет уж, сэр, большое спасибо, но я хочу знать, когда придет мой черед. Так мне ни о чем не нужно беспокоиться, пока час не настанет.

– И что вы сделаете тогда? Когда настанет час?

– Обмочу свои долбаные штаны! – расхохотался старик и все не мог остановиться.

Чем больше я расспрашивал, тем более убеждался, что основную массу народа вполне устраивала система Франса, а внезапная жестокая перемена, бросившая их в неуклюжие лапы судьбы, искренне страшила.

Но были и такие, кто не хотел знать, что им суждено. Оказывается, можно было и не знать. Согласно заведенному много лет назад порядку, старейший член семьи отвечал за полученную от Франса историю своей фамилии – настоящую и будущую, во всех подробностях. Всякий желающий узнать, что ему суждено, мог по достижении восемнадцати лет пойти к “старейшине” и задать любые вопросы.

Когда я спросил одного работника супермаркета, не хотел бы тот прожить дольше пятидесяти двух лет, отведенных ему Франсом, он посмотрел на меня как на сумасшедшего:

– Зачем? Сейчас я могу делать что захочу. Да за полсотни лет человек может все на свете успеть!

– Но это так... замкнуто. Не знаю... а вас клаустрофобия не мучает?

Артритной рукой он вытащил из кармана служебного комбинезона дешевую черную расческу и провел ею по таким же черным волосам.

– Вовсе нет. Послушай, Том, мне теперь тридцать девять, так? Я знаю наверняка, что через тринадцать лет умру. И никогда не беспокоюсь – о смерти там, ну и о прочем. А ты беспокоишься, правда? Иногда, наверно, встаешь утром и говоришь себе: “Может быть, сегодня я умру” или “Может быть, сегодня покалечусь”. Что-нибудь в таком духе. А мы же об этом совсем не думаем. Да, у меня артрит, а умру я от рака в пятьдесят два года. Ну и кому сейчас лучше, тебе или мне? Если честно?

– Можно еще спросить?

– Конечно, валяй.

– Вот, скажем, я галенец и узнаю, что завтра утром должен умереть – что вы переедете меня на своем фургоне. А если я засяду дома и вообще не буду выходить, что тогда? Возьму и спрячусь в чулан на целый день, и вы не сможете меня переехать.

– Ну и умрешь в своем чулане в тот самый момент, когда должен попасть под мою машину.

В отцовском фильме “Саfe de la Paix” есть одна сцена, которую я всегда любил и которая то и дело вставала у меня перед глазами, пока я обходил Гален.

Ричард Элиот, он же “Шекспир”, а заодно лучший английский тайный агент в оккупированной Франции, раскрыт. Через друзей-подпольщиков он отсылает свою жену, а потом идет в “Саfe de la Paix” и ждет, когда придут фрицы и арестуют его. Он заказывает себе cafи сrкmе* [Cafи crкmе (фр.) – кофе со сливками.], вынимает из кармана маленькую книжечку и начинает читать. Само хладнокровие. Приносят кофе, но официант старается обслужить его как можно быстрее и смывается, поскольку знает, что сейчас должно произойти. Улица пуста, возле ножек стола очень медленно шуршат сухие листья. Режиссер понимал, что делает, и растянул эту сцену на три минуты. Когда с визгом покрышек появляется черный “мерседес”, вы уже рвете на себе волосы и радуетесь — ну наконец-то. Хлопают дверцы, камера следует через улицу за двумя парами начищенных до блеска сапог.