Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза Страница 40

Но я, сорокатрехлетний Исмаил, хотел бы, чтобы та история, которую рассказал Акпер, все же произошла со мной, вернее с тем молодым улыбчивым человеком, каким я был двадцать лет назад. Исмаил, двадцатилетний, где ты? Если бы с тобой действительно произошла та история, которую о тебе рассказал Акпер, разве ты мог бы ее забыть? Никогда… Даже случись со мной после этого тысяча самых разнообразных происшествий. Тогда откуда взялась эта история? Откуда?..

Азер Абдулла (род. 1940)

ПОЕЗД, ШЕДШИЙ В ГАМАРЛИ…

Рассказ-быль

© Перевод С. Мамедзаде

События, о которых идет речь, происходили в семидесятые годы.

В ту осень уродился небывалый урожай репчатого лука. Гурты золотисто-желтого ядреного лука, насыпанные по краям полей, привлекали взоры проезжавших в автобусах и поездах людей, долго и приветно шелестели вослед.

Доехав до райцентра, они сошли с утлого «козла» и пересели в новенький «Икарус» с огромными окнами и мягкими высокими креслами, покрытыми чистыми чехлами. Агали отодвинул шторки у окон, стало светлее. Впереди сидели его жена с пятилетней дочуркой, за ними — он сам с отцом. Все было по душе Агали — и то, что всю дорогу от села до райцентра жена молча и безотрывно смотрела в окно, не проявляя интереса к сидевшим вокруг молодицам, и прозрачные по краям искрящиеся бантики в каштановых косичках дочурки, и залитый светом салон, и комфорт. «Эх, кабы автобус шел прямо до Мегри», — мечтательно подумал он. Но больше всего Агали радовался за отца. Месяц тому назад ему пришлось, взяв больного отца в охапку, посадить в машину, затем на поезд, везти до глухого села, где он учительствовал. В санатории поблизости села отец принимал ванны. Каждый день Агали с женой и дочкой навещал старика. Купил ему трость с резным орнаментом, заказал красивую каракулевую папаху; санаторный дантист, местная знаменитость, вставил отцу пять золотых коронок — как и обещал Агали. А самое главное — ноги у отца «расходились», он мог уже сам потихоньку ходить с тросточкой.

Агали всем сердцем рвался домой. Когда доедут, он сам помчится вперед и сообщит о возвращении отца. Мать выйдет на эйван и ахнет: надо же, отец сам без посторонней помощи топает на своих двоих от орехового дерева до порога. Ну конечно, сельчане валом повалят навестить аксакала.

Листва абрикосовых деревьев, выстроившихся вдоль широкого шоссе, отливала золотом. Шофер затормозил на очередной остановке.

Шнур шелковой занавески развязался, и занавеска сползла, закрыв пол-окна. Старик пытался кончиком трости отдернуть шторку, но она вновь и вновь соскакивала. Агали потеребил жену и, когда та обернулась, он глазами показал на отца и спросил: «Что ты делаешь, отец?» Жена, пряча улыбку, отвернулась. Старик, упорно продолжая попытки отодвинуть занавеску, улыбался: «Глянь, какой лук уродился!» Агали проследил за его взглядом, желтый луковичный холмик остался позади; краешком глаза посмотрел на оживившееся родное лицо, мерцающие сквозь губы золотые зубы, прокуренные редеющие усы и очень идущую отцу каракулевую папаху. «Интересно, чем его приворожили эти гурты лука?» И вдруг перед глазами Агали всплыл далекий день детства, со всеми звуками, запахами, отчетливой импрессией. Он вновь всмотрелся в отца, и у него не осталось ни тени сомнения, что радость, которой светилось лицо старика, его воодушевление — отзвук того далекого сентябрьского дня.

Вот он, Агали десятилетний, вскарабкавшись на срез орехового дерева, окруженного плотным подростом, раздвинув листву, любуется распахнувшимся простором: горы, под которыми змейкой вьется река Мегри и тянется грунтовая дорога; доставая из кармана кизиловые ягоды, уминает кисло-сладкую мякоть и, зажимая косточки между пальцами, «постреливает» ими. Отсюда как на ладони видны террасы посевов репчатого лука. На лужайках, на нивах мельтешат школьницы в цветастых платьицах, похожие на пестрых бабочек, звонкие голоса поющих девчонок, мальчишеский ор и свист… Выкопанные хвостатые луковки собирают, кузовок за кузовком, корзина за корзиной, у грядок, там их подсекают, перебирают и выставляют на солнцепек.

Полдень. Агали сперва увидал школьную учительницу Зульфию со связкой ядреных луковиц в руках, приближающуюся к нему. От неожиданности чуть смешался. Глянул в другую сторону — из-за посадок тутовника внезапно выходит отец. Хотел было отпустить отогнутую ветку, «замаскироваться». В душе молил аллаха, как бы отец не накричал, стал выговаривать учительнице за связку колхозного лука. Зульфия-муаллима провела у них в классе всего-навсего один урок. Но этого оказалось достаточно, чтобы Агали почувствовал, что Зульфия-муаллима красивее всех — и грудастой классной руководительницы, и школьных девчонок, и прочих школьных учительниц, и слывшей первой красавицей на селе Семайи, работавшей в клубе. Агали казалось, что отец был волен накричать на всех колхозниц, выбранить всех учительниц в школе, кроме Зульфии-муаллимы.

Зульфия-муаллима была особенная, не похожая ни на кого — и осанкой, и одеждой, и грацией. От сельских матрон пахло потом, скисшим молоком, они, осерчав, срывались на крик, бранились, корчили кислую мину, смотрели тучей. А от Зульфии-муаллимы исходило благоухание, она светилась добротой, улыбкой, и голос у нее был мягкий, бархатный, и Агали помнил, как она погладила его по голове белыми ласковыми руками.

Отец, ответив на приветствие Зульфии-муаллимы, тихо сказал: «Вам — можно…»

Агали осторожно раздвинул листья. Учительница стояла перед отцом, смущенно улыбаясь, что-то говорила, и злополучная связка лука покачивалась у нее в руке. Отец сказал: «Велю вечером подсобить… Мешочек… В чем будет нужда…» Со стороны поля показались колхозницы. Отец напоследок добавил: «Не надо стесняться…» И поспешил удалиться.

Агали никогда не видел, чтобы отец говорил так доверительно, мягко, ласково с кем-либо, даже дома с матерью…

Да, все было прекрасно, но с утра его беспокоила одна забота: он опасался, что билетов на поезд «Ереван — Баку» в кассе не окажется. Его не пугало ни то, что следующий поезд «Ереван — Кафан» прибывал в райцентр за полночь, ни то, найдется ли попутная машина до села. Он опасался, что в этом ночном поезде они нарвутся на хулиганствующих юнцов. Это опасение не давало ему покоя, как тупая зубная боль.

Войдя в здание вокзала и минуя кассы, он направился в зал ожидания, за ним по пятам шли жена с дочуркой. У дверей обернулся. Отец подходил к входу с противоположной стороны. «Отец! Отец», — позвал он, отец оглянулся на голос, но не остановился. Агали поостерегся окликнуть его на родном языке, на сей раз подал знак рукой, мол, иди к нам. Старик, что-то ответив, направился к ресторану.

Причиной его глухой тревоги, с утра закравшейся в сердце, была и память о пережитом в этом зале ожидания страхе. Четырнадцатилетним подростком он вместе с дядей поехал в Ереван к отцу, который учился на курсах усовершенствования председателей колхоза. Спустя несколько дней, провожая его домой, отец вверил его в том же зале ожидания попечению землячки из Мегри и ушел, не дождавшись отправления поезда. Землячка, оставив его у своих пожиток, узелков, куда-то отлучилась. И вдруг двери ресторана с грохотом распахнулись, и толпа молодых ребят, сцепившихся, толкающихся, хлынула в зал ожидания. Началась драка — кто за кого, кто против кого, невозможно было разобрать. Разгоряченные парни в сумятице подчас по ошибке мутузили, пинали своих, сцепившихся ребят с разодранными рубашками, с расквашенными лицами, красными от тумаков лицами; клубок перекатывался с одного конца просторного зала в другой. Иные из ожидавших поезда успели выскочить из зала, другие увязли в этой каше и угодили под удары, третьи, заслонив головы руками, прижались к стене, скукожились по углам. Странно, что при этой заварухе не было слышно ни криков, ни ругани, ничего, кроме хлопанья затрещин, шмяканья кулаков, топота ног. Словно крутили немое кино. Вверх взлетали чьи-то шапки, ботинки. Когда Агали, пробравшийся к дверям, хотел прошмыгнуть на площадь, от «эпицентра» мордобоя отделились четверо дерущихся и, тузя друг друга, приблизились к нему. Пиджак одного из них, выпроставшись, остался в руках другого, а обладатель пиджака пулей сиганул через дверь. Агали прижался к стене. Парни — у кого в руках нож, у кого — разбитая бутылка из-под лимонада — ринулись за беглецом и, пробегая мимо Агали, метнули на него взгляд налитых кровью глаз. «Эпицентр» драки, несколько раз сместившись, достиг Агали. Кем-то брошенный стакан пролетел мимо и, ударившись об стену, разбился вдребезги. Агали инстинктивно почувствовал, что стоит ему побежать, трепыхнуться, обхватить голову руками, громилы сочтут его чужим и поколотят.

Парень, получивший удар по голове лимонадной бутылкой, потерял равновесие, зашатался, и сразу на него обрушился град тумаков, пинков. Обхватив голову, парень распластался и, уже лежащий, скрючился от пинка и ухватился за живот. Тут в зал заглянул кто-то и крикнул: «Зек! Зек!» Будто арбитр дал свисток об окончании игры. Мордобойщики поспешили к выходу. В этот момент рослый детина в черной рубашке и черных брюках, в блестящих черных мокасинах на высоких каблуках, пнул ногой, как по мячу, голову парня, распростертого на полу. У избитого шевельнулась рука, но не хватило сил дотянуться до лица. Детина в черном, постукивая каблуками, прошествовал к дверям, как победитель.