Джонатан Франзен - Безгрешность Страница 41

– Иными словами, мне ты ничем помочь не можешь.

– Мне бы не хотелось идти к колодцу, который, я полагаю, уже вычерпан.

– Ты знаешь, почему это так для меня важно?

Отец пожал плечами.

– Могу догадываться, учитывая твое прежнее поведение. Но нет, знать я не знаю.

– Тогда позволь мне тебе рассказать, – проговорил Андреас. Он проклинал себя, что потерял больше месяца, дожидаясь, пока мать его выручит; когда наконец он перестанет быть безмозглым четырехлетним несмышленышем? Он мог теперь выбирать только из двух возможностей: либо бежать из страны, либо довериться человеку, который не был на самом деле его отцом, – и, выбрав второе, он рассказал ему свою историю. Рассказал, существенно приукрасив и кое-что важное выпустив, аккуратно подав все как повесть о хорошей социалистической девочке-дзюдоистке, которая именно что соблюдала все правила, а в итоге ее изнасиловал мерзавец из мерзавцев, за которым стояла Штази. Он привел аргументы, которые должны были говорить о его, Андреаса, исправлении: успешная работа с молодежью из группы риска, бескорыстная служба обществу, нежелание стать диссидентом; одним словом, там, в подвале пасторского дома, он стремился стать сыном, достойным своего отца. Свои антигосударственные стихи он назвал достойной сожаления, но понятной реакцией на психическую болезнь матери. Сказал, что раскаивается в них теперь.

Когда он кончил, отец долго не отвечал. На улице по-прежнему то и дело гудели машины; остатки кровяной колбасы застыли и потемнели почти до черноты.

– Где произошло это… событие? – спросил отец.

– Не имеет значения. В уединенном месте за городом. Лучше, если ты не будешь знать где.

– Тебе надо было сразу обратиться в Штази. Они бы сурово наказали негодяя.

– Она не захотела. Она всю жизнь соблюдала правила. Она просто хотела жить по-человечески в том обществе, какое есть. Я попытался помочь ей с этим.

Отец отошел к буфету и вернулся с бутылкой “Баллантайнс” и двумя стаканами.

– Твоя мать – моя жена, – сказал он, наливая. – Она всегда будет на первом месте.

– Разумеется.

– Но твоя история трогательна. Она представляет кое-что в ином свете. В какой-то мере вынуждает меня пересмотреть свое мнение о тебе. Могу я ей верить?

– Я выпустил только то, что может тебе повредить.

– Матери рассказал?

– Нет.

– Хорошо. Только расстроил бы ее без всякой пользы.

– Я скорее как ты, чем как она, – сказал Андреас. – Видишь это или нет? Оба пытаемся иметь дело с одной и той же трудной особой.

Отец одним глотком осушил стакан.

– Сейчас трудные времена, – сказал он.

– Ты можешь мне помочь?

Отец подлил себе виски.

– Спросить – могу. Но ответ, боюсь, будет отрицательным.

– Уже то, что ты спросишь…

– Не надо меня благодарить. Я сделаю это не для тебя, а для твоей матери. Закон есть закон, и мы не можем брать его в свои руки. Даже если у меня получится, ты должен пойти в полицию и во всем признаться. Если ты явишься с повинной в тот момент, когда уже не будет причин опасаться разоблачения, это особенно хорошо тебя охарактеризует. Если факты действительно таковы, как ты мне их представил, ты можешь рассчитывать на существенное снисхождение, особенно в нынешнем климате. Твоей матери будет нелегко, но это будет правильный поступок.

Андреас подумал, но не сказал, что на самом деле он все-таки скорее как мать, чем как отец: его ничуть не привлекала мысль совершить правильный поступок, если неправильный может спасти его от позора и тюрьмы. Его жизнь показалась ему долгой войной между двумя началами в нем: между тем нездоровым, что он унаследовал от матери, и щепетильностью, доставшейся от биологически неродного отца. Он боялся, однако, что в основе его личности все же Катя и только Катя.

Когда он шел к лифту, за спиной снова открылась дверь квартиры.

– Андреас! – позвал его отец.

Он вернулся.

– Назови мне имя и фамилию этого человека, – сказал отец. – Полагаю, тебе понадобится и дело о его исчезновении.

Андреас пристально всмотрелся в отцовское лицо. Не собирается ли старик его выдать? Так и не найдя ответа, Андреас сообщил ему, как звали убитого.

На следующий день, ближе к вечеру, к нему спустился викарий и позвал к телефону.

– Судя по всему, мне удалось, – сказал в трубку отец. – Но полной уверенности не будет, пока ты не явишься в архив. Папки будут находиться там, и вполне возможно, что тебе не разрешат их забрать. Но ознакомиться с ними ты сможешь. Так, по крайней мере, мне обещано.

– Не знаю, как тебя благодарить.

– Лучшая благодарность – никогда больше к этой теме не возвращаться.

На следующий день в восемь утра, следуя указаниям отца, Андреас подошел к главным воротам на Норманненштрассе и представился охранникам. Рядом стоял фургон телевизионщиков, они перекусывали хрустящими булочками. Он назвал, как ему было велено, имя: капитан Ойген Вахтлер – и позволил себя обхлопать. Рюкзачок, в котором он надеялся вынести папки, пришлось сдать.

Капитан Вахтлер подошел к воротам минут через двадцать. Лысый, лицо серое, наводящее на мысль о чем-то предраковом, взгляд слегка отсутствующий, как у человека, который терпит хроническую боль. На лацкане пиджака небольшое пятно.

– Андреас Вольф?

– Да.

Капитан подал ему пропуск на шнурке.

– Наденьте и следуйте за мной.

Не обменявшись больше ни словом, они прошли через двор, затем через незапертые ворота, а затем через другие ворота, которые Вахтлер отпер и, пройдя, запер снова. Вход в главное здание архива преграждали запертые двери, от одной из которых у Вахтлера имелся ключ, а другую открыл дежурный, сидевший за толстым стеклом. Следуя за капитаном, Андреас поднялся на два лестничных марша и двинулся по коридору мимо череды закрытых дверей.

– Интересные времена настали, – отважился он произнести.

Вахтлер не ответил. В конце коридора он отпер дверь и жестом пригласил Андреаса войти в маленькую комнату, где стояли стол и два стула. На столе аккуратной стопкой лежали четыре папки.

– Я вернусь ровно через час, – сказал Вахтлер. – Вы не должны покидать помещение и не должны выносить отсюда какие-либо материалы. Страницы пронумерованы. Перед уходом я проверю, все ли они на месте.

– Понял.

Капитан ушел. Андреас раскрыл верхнюю папку. В ней было всего десять страниц: дело об исчезновении внештатного осведомителя Хорста Вернера Кляйнхольца. Вторая папка – те же десять страниц, второй машинописный экземпляр. Увидев эту копию, Андреас тут же понял, что надежда есть. Да, ему вроде бы запретили выносить что-либо из комнаты, но какой был бы смысл предоставлять и первый, и второй экземпляр, если бы от него ждали исполнения этого предписания? Копия через копирку – ясный сигнал, что этим материалы по делу исчерпываются, что ему дали все. Он преисполнился любви, гордости, благодарности. Этот поступок отца по-своему венчал те сорок лет, что он проработал в системе, играя по правилам. Отец все еще обладал влиянием, и в Штази пошли ему навстречу.

Андреас вытащил пластиковый пакет, который заранее спрятал в ботинке, и сунул туда оба экземпляра дела об исчезновении. Две другие папки были потолще. В них он нашел свое собственное дело – в двух частях, со сквозной нумерацией. Их он тоже положил в пакет.

Сердце сильно колотилось, и член у него встал, потому что дальнейшее было игрой. Правила игры состояли в том, чтобы нарушить правила, чтобы выкрасть без ведома и согласия Штази материалы, на которые ему разрешили только взглянуть. Если материалы пропадут, вины Штази в этом не будет.

Мелькнула тревога – не запер ли его капитан в этой комнате, но нет, дверь открылась, игра началась. Он вышел в коридор. В здании царило неестественное молчание, ни единого голоса, лишь некий обобщенный еле слышный учрежденский шум. Он двинулся обратно к лестнице, потом два марша вниз. Из главного вестибюля доносились шаги и голоса служащих, пришедших на работу. Он отважно, уверенным шагом вступил в вестибюль и направился к выходу. Служащие окидывали его холодными, равнодушными взглядами.

Он постучал в окошко у двери, за которым сидел дежурный.

– Можете меня выпустить?

Дежурный привстал, всмотрелся в висевший на шее Андреаса пропуск.

– Дождитесь сопровождающего.

– Мне нехорошо. Того и гляди вырвет.

– Туалет там, по коридору, слева.

Он вошел в туалет и заперся в кабинке. Если пошла игра, должен найтись какой-то выход. Член по-прежнему стоял, и он почувствовал диковинно сильное желание вынуть его и довести до великолепнейшей эякуляции прямо тут, над унитазом Штази. Он три года не был так возбужден; и все же сказал себе – произнес вслух: “Подожди. Скоро. Не сейчас. Скоро”.

Вернувшись в вестибюль, он увидел открытую дверь, за ней дневной свет – значит, там есть окно, через которое он, может быть, сумеет выбраться. Вновь уверенным шагом он подошел к двери, заглянул. Это оказался конференц-зал, окна во двор. На окнах тяжелые решетки, но два из них открыты – возможно, для лучшего освещения. Когда он шагнул в комнату, раздался резкий женский голос: