Энтони Берджесс - Человек из Назарета Страница 41

— Меня зовут Иаир. Я начальник здешней синагоги. Правду ли говорят, что он исцеляет больных и изгоняет демонов? И правда ли, что он может воскрешать мертвых?

Иоанн и Иаков невольно вздрогнули, пораженные подобным предположением. Прежде им и в голову не могло прийти, что кто-то может воскрешать мертвых. Их с детства приучили верить, что если человек умер, то это навсегда, да и здравый смысл подсказывал то же самое. Тут они увидели, что Иисус, уже проснувшийся, опрятный и причесанный, сидит рядом, грея руки у почти погасшего костра. Иисус заговорил так, будто был знаком с этим человеком и давно поджидал его:

— Что случилось, Иаир?

— Это ведь ты, господин, правда? Ох, учитель, я слышал, что ты…

— О чем ты, Иаир?

— У меня есть дочь, ей всего двенадцать… Она тяжело больна. Она умирает! Я даже думаю, что она, быть может, уже… — Иаир зарыдал.

— Далеко твой дом? — спросил Иисус.

— Меньше мили. К югу отсюда, по главной дороге. Ох, учитель, если бы ты смог… Если бы ты смог хотя бы…

— Посмотреть, есть ли какая-нибудь надежда? Конечно, конечно. Иоанн, Иаков, позовите остальных.

Казалось, Иисус горел желанием взяться за дело. Возможно, Симон был прав, и времени у него действительно оставалось мало.

Когда они подошли к великолепному саду рядом с красивым домом Иаира, Матфей сказал Симону:

— Они наверняка накормят нас завтраком. Я готов позавтракать чем угодно, но только не рыбой. Хорошо бы съесть кусок жареного мяса со свежим, еще дымящимся хлебом.

— Здесь, кажется, нет таких, кто был бы в настроении готовить завтрак, — заметил Симон. — Ты взгляни на них.

Сад был наполнен рыданиями: у дверей дома рыдала семья, поодаль рыдали слуги. Громкие причитания перекрывали похоронную музыку барабана и флейты. К Иаиру подошел домоуправитель. По его пухлым щекам струились слезы. Заламывая руки, он простонал:

— Она угасает, господин. Ей уже ничем не поможешь.

Иисус очень решительно поднял руку и крикнул:

— Прекратите этот шум! Девочка не умерла. Она просто спит.

Седобородый насупленный слуга в зеленом халате — вероятно, садовник — столь же решительно подошел к Иисусу и сказал:

— Ты кто такой, чтобы являться сюда со своими дурацкими шутками? Мы то ее видели, а ты нет. Уходи прочь!

— Как тебя зовут? — спросил Иисус, улыбнувшись.

— Тебе-то какое дело? Прочь отсюда, наглец, со своими улыбочками!

— Это Фома, — пояснил Иаир. — Пожалуйста, проходи сюда, уважаемый господин! Если то, что ты сказал… Может ли быть такое! Я едва способен…

— Рад видеть тебя, Фома! — произнес Иисус все с той же улыбкой и учтиво поклонился сердитому бородачу в зеленом халате.

Затем, не спеша, он вместе с Иаиром вошел в дом. Два человека в черных одеяниях лекарей, стоявшие у распахнутой двери в спальню, скорбно покачали головами. Иисус прошел в полутемную комнату, наполненную пряными ароматами притираний, к которым примешивался горький запах лекарств. На кровати неподвижно лежала девочка — хорошенькая, но очень бледная. Стоявшая рядом женщина — очевидно, ее мать — с рыданиями бросилась к мужу. Иисус взял руку девочки и произнес:

— Талифа-куми. Девица, тебе говорю, встань.

Девочка не встала, по крайней мере, встала не сразу.

Но она открыла глаза, огляделась вокруг и нахмурилась, словно не понимая, где находится.

— Вставай же! Эти глупые люди думали, что ты умерла. Покажи им, как ты можешь стоять и ходить.

Она встала, но, когда попыталась сделать шаг, упала. И тут же рассмеялась над своей неловкостью. Девочка попробовала что-то сказать, но из ее рта вылетели какие-то нечленораздельные звуки, и она снова рассмеялась — специально, поскольку смех уж никак не назовешь нечленораздельным или бессмысленным звуком. Ее родители не знали, что делать — то ли благодарить Иисуса и упасть перед ним на колени, то ли броситься обнимать свою пробудившуюся дочь. Они так и остались стоять с выражением крайнего изумления на лицах. Потом мать обняла дочь, а отец попытался поцеловать край одежды Иисуса. Иисус сказал:

— Она, вероятно, голодна. Полагаю, что все голодны. Я-то уж — наверняка.

— Хорошо, очень хорошо, — тихо проговорил Матфей.

Среди всеобщего шумного ликования можно было ясно различить голос Фомы:

— Вы должны признать — именно так я и полагал с самого начала. Существовала явная вероятность того, что это не более чем транс, да-да! Что-то вроде глубокого сна, целебного по своей природе. А теперь, как видите, сон закончился!

Теперь все с радостью сели за стол и принялись за холодную еду, которую поглощали с большим аппетитом. Здесь были куски зажаренной накануне баранины и говядины, вчерашний хлеб, фруктовое печенье, варенье и засахаренные фрукты, белое и красное вино. Фома, даром что садовник, прислуживал гостям с явной неохотой. Хозяин, впрочем, и не приказывал ему этого делать. Подходя к Иисусу, Фома продолжал угрюмо хмуриться — взгляд оставался враждебно-недоверчивым, но все же в нем сквозило восхищение. Флейтист, хрупкий юноша с мечтательными, как у Филиппа, глазами, наигрывал веселую мелодию. Пробудившаяся девочка взяла немного хлеба, варенья и козьего молока. Ее родители полагали, кажется, что она теперь беспомощна, и вовсю старались накормить дочь. Руки отца и матери — в каждой по большому куску хлеба с толстым слоем варенья — одновременно тянулись к ее рту, но девочка твердо и решительно продолжала все делать сама, спрашивая при этом: «Что случилось? Где я была? Что происходило?»

Филипп спросил у юноши-флейтиста:

— Извини, ты называл свое имя, а его уже забыл.

— Фаддей.

— Да, да, конечно. Скажи, Фаддей, а не знаешь ли ты одну песню, которая, как мне кажется, появилась именно в этих местах? Она называется «Кареглазая девушка у колодца».

— Думаю, знаю. — Он сыграл один такт. — Это она?

— Да, да, эта самая!

Фаддей заиграл. Иисус поманил пальцем Фому. Тот нехотя подошел, продолжая хмуриться.

— Ну, чего тебе еще? Все, что есть, давно на столе. По вашей милости кладовая уже пуста.

— Фома, — сказал Иисус, — ты должен пойти со мной. Думаю, тебе это известно.

— Я ничего такого не знаю. Надо же, я должен идти с тобой! А куда идти-то? У меня ведь здесь есть свои обязательства, разве не так? Но даже если бы я и захотел, не могу же я вот так просто взять и уйти. Раскинь умом, приятель!

— Твой хозяин охотно отдал бы мне тебя в качестве подарка, — сказал Иисус. — Я это точно знаю, да и ты, должно быть, знаешь об этом.

— Ой, как смешно! Я не таков, чтобы меня можно было отдать, как какую-нибудь козу. Я свободный человек! Человек, который ведет независимый образ жизни и мыслит тоже независимо. Да будет тебе известно, я человек, который прямо говорит то, что у него на уме. Знай — я ни перед кем спину не прогибаю и поклонов не отвешиваю.

— Ты мне нужен не как слуга, Фома. Ты мне нужен как друг.

— Неужели? Что же, я должен над этим как следует подумать. И не надейся меня провести, не советую. Я человек, который знает, что к чему. У тебя ко мне все? Как я уже сказал, вся еда, что есть в доме, — на столе.

Итак, Иисус покинул дом Иаира уже с восемью учениками, поскольку флейтист Фаддей (к особенному удовольствию Филиппа) и Фома пошли за Иисусом. По дороге Фома сказал:

— Одной из главных причин, почему мне хотелось уйти, были плач и смертный ужас, которые эта деревянная дудка исторгала каждый день с утра до вечера. А теперь все могут убедиться, что у Господа Бога есть нечто такое, что он сам, несомненно, называет чувством юмора. Правильно, правильно — смейся! По крайней мере, когда ты смеешься, ты не дуешь в эту свою штуковину.

Матфей, ставший казначеем, получил в подарок от Иаира кожаный кошель с несколькими серебряными монетами. Иаир был готов наполнить его золотом, но Матфей сказал:

— Умеренность, умеренность, господин. На сегодня этого будет достаточно.

Они задумали снова взять лодку, чтобы переправиться на другой берег, но сначала Иисус решил поговорить перед большой толпой, собравшейся на окраине города. Слава о нем разошлась уже повсюду, и толпа слушала с большим вниманием. Иисус говорил громким голосом, простыми и ясными словами:

— Посему говорю вам: не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что нить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело — одежды? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут. Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, то подумайте: насколько больше своих забот посвящает Он нуждам вашим! Итак, не заботьтесь о пище и питье, потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам. Не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы.