Генрих Бёлль - Дом без хозяина Страница 42

Медленно выбираясь на улицу, Мартин почувствовал себя нехорошо. Он очень проголодался, хотя и не сознавал этого. На улице сияло солнце, он опять присел на ограду бензоколонки, размышляя: уже пятый час, значит, Лео давно уже ушел, а злость на Альберта еще не улеглась. Он закинул ранец за спину и медленно побрел к Брилаху.

13

Брезгот просил его немного обождать. Альберт ходил взад и вперед по унылой комнате. Временами он останавливался у открытого окна и смотрел вниз, на улицу. Из универмага одна за другой выходили продавщицы и, перейдя улицу, скрывались в дверях столовой. В руках у них были обеденные приборы, у некоторых свертки с бутербродами, у одной яблоко. Те, кто уже успел пообедать, возвращались в магазин. Они окликали идущих навстречу подруг, останавливая их. Альберт давно уже определил по запаху сегодняшнее меню и теперь по обрывкам фраз, то и дело долетавшим до него, понял, что не ошибся. Обед состоял из жареной колбасы с луком и картофелем и пудинга. Пудинг не удался – неаппетитное розоватое месиво – с подгоревшим ванильным соусом. Он слышал, как уходившие предупреждали своих товарок:

– Бога ради, не вздумайте брать эту пакость на третье. Так все ничего – колбаса вкусная и гарнир тоже, но пудинг…

Возгласы отвращения раздавались непрестанно в самых разнообразных сочетаниях.

Одинаковые халаты из черной шелковой материи придавали девушкам почти монашеский вид. Ни одна из них не красила губ и не подводила ресниц. Одеты они были подчеркнуто скромно, без претензий. Немодные гладкие прически, грубые бумажные чулки, добротные черные туфли на низком каблуке и наглухо застегнутые под самым горлом халаты – во всем этом не было и следа кокетливости. Старшие продавщицы, уже немолодые женщины, были в халатах цвета дешевого молочного шоколада с блестящими шевронами на рукавах, более широкими, чем у остальных. У нескольких девушек учениц, недавних школьниц, с худенькими еще полудетскими лицами, халаты были вовсе без шевронов. Ученицы несли по два обеденных прибора: для себя и для старших продавщиц.

Среди девушек были и хорошенькие. Альберт видел их совсем близко и решил, что это красавицы, раз они не утратили привлекательности в подобном наряде.

Прислушиваясь к звонким голосам девушек, к их шуткам по поводу злополучного пудинга, он вспомнил, что в спешке забыл дома трубку. Пришлось закурить сигарету – последнюю в пачке. Пустую пачку он выбросил в окно, выходившее на крышу нелепого, помпезного портала; скомканный кусок красного картона упал прямо в водосточный желоб.

Слова о пудинге и подгоревшем соусе, которые на разные лады повторяли щебечущие девичьи голоса, Альберт выслушал по крайней мере раз тридцать. Потом все стихло, никто не выходил больше из универмага, и только из столовой торопливо возвращались запоздавшие. В дверях магазина появилась свирепого вида особа, в темно-зеленом халате с тремя серебряными шевронами на рукаве, и, нахмурив брови, взглянула на большие часы у входа. Минутная стрелка застыла, словно угрожающе поднятый палец, на последней минуте перед двенадцатью. Но вот стрелка внезапно подскочила вверх и закрыла цифру двенадцать. Запоздавшие перебежали через дорогу, съежившись прошмыгнули мимо начальницы и скрылись за вращающейся дверью.

Улица опустела. Подавив зевок, Альберт отошел от окна. Он ничего не взял с собой почитать, рассчитывая как всегда уладить все дела с Брезготом за четверть часа. В редакции он обычно сдавал рисунки, получал чек – гонорар за уже напечатанные – и, посидев минут пять у Брезгота, уходил. Когда, закрыв за собой дверь его кабинета, Альберт по длинному коридору направлялся к лифту, им сразу же овладевало знакомое чувство тревоги. Он знал, что это чувство не покинет его всю неделю, – всю неделю будет казаться, что ему теперь уж не придумать ничего путного или что читатели журнала «Субботний вечер» в один прекрасный день категорически потребуют от редакции взять на его место нового карикатуриста. Этим хищникам, обожравшимся человечиной, захочется, чего доброго, поиграть в вегетарианцев.

Но с тех пор как он разыскал картонку «Санлайт», набитую старыми рисунками, этот кошмар не мучил его больше. Шестнадцать лет тому назад, полуголодный, одурев от крепкого табака и разбавленного виски, он просиживал целые дни в лондонских пивных и рисовал для забавы, не зная, как убить время. Теперь он сдавал эти рисунки в редакцию один за другим, и они принесли ему уже двести марок, не считая гонораров за перепечатку в других журналах. Брезгот был в восторге:

– Черт возьми! Ты стал работать в новом стиле. Конечно, твою руку сразу видно, и в то же время это что-то новое. Успех у читателей обеспечен. Поздравляю! Великолепно!

Так было и сегодня. Получив чек, он пожал Брезготу руку и направился к двери. Но тот крикнул ему вслед:

– Подожди немного в той комнате. Мне обязательно нужно с тобой поговорить.

Альберт до сих пор побаивался Брезгота, хотя прошло уже две недели с тех пор, как они перешли на «ты». Основательно выпив на какой-то загородной прогулке, они обнаружили, что придерживаются одного мнения по целому ряду вопросов. И все же он побаивался Брезгота, побаивался даже теперь, после всех его восторгов по поводу нового стиля. Это были отзвуки прежнего страха, с которым предстояло покончить, прежде чем душой овладеет новый страх – страх перед Неллой: он боялся попасться к ней на удочку.

Альберт всегда пользовался большим авторитетом у детей и чувствовал это. Ему не хотелось разочаровывать Неллу, но в то же время он отлично понимал, куда она клонит, хотя и не признавался ей в этом.

С того дня как он наткнулся на старые рисунки в коробке «Санлайт», ему все чаще вспоминались годы, проведенные в Лондоне. В сознании вновь оживали картины «жизни в четвертом измерении» – непрожитой жизни, которую он мог бы прожить. Хутор родителей Лин в Ирландии стал бы его домом. Мысленно он рисовал эскизы для извещений о похоронах, о днях рождения для типографии соседнего городка, делал эскизы переплетов…

…В те дни Нелла засыпала его письмами, умоляя вернуться, и он не исполнил последней воли Лин и не поехал в Ирландию. Вместо этого он вернулся в Германию. Зачем? Чтобы рисовать этикетки для жестянок с повидлом и стать свидетелем гибели Рая? Рай пошел на смерть на его глазах, и он не смог помешать этому. Бороться с тупым могуществом армии было ему не под силу. Альберт избегал думать о гибели Рая. С годами его ненависть к Гезелеру притупилась, постепенно угасла; он лишь изредка вспоминал о нем. Бессмысленно было мечтать о том, как сложилась бы жизнь, если бы Рай не погиб на войне. Здесь фантазия отказывалась служить ему: он слишком хорошо помнил смерть Рая. В тот миг он особенно ясно понял, что смерть – это конец всему. Рай лежал с развороченным горлом, захлебываясь в собственной крови, и Альберт видел, как он медленно перекрестился дрожащей рукой. В припадке ярости он тут же дал Гезелеру пощечину. Но потом в военной тюрьме его ненависть к Гезелеру утратила свою остроту, и лишь отсутствие писем от Неллы не давало ему покоя. Он так и не узнал тогда, благополучно ли она родила.

Альберт уставился на большую карту Германии, висевшую на стене. Места, где читали и выписывали «Субботний вечер», отмечены были красными флажками. Флажки так усеяли карту, что на ней почти ничего нельзя было разобрать: названия городов, рек и горных хребтов были скрыты за сплошной завесой красных флажков с надписью: «Субботний вечер»…

Из кабинета Брезгота по-прежнему не доносилось ни звука. Тишина, царившая сегодня в этом большом, всегда столь шумном доме, угнетала Альберта. Часы в универмаге показывали уже десять минут второго – через пять минут Мартин вернется из школы.

На той стороне улицы девушки в черных халатах под присмотром шоколадной дамы расклеивали в простенках между витринами рекламные плакаты; белая надпись на красном фоне возвещала: Надежно, выгодно!

Брезгот все еще не появлялся, и это начало раздражать Альберта. Он беспокоился о Мартине. Парнишка ведь такой рассеянный. Поставит разогревать обед, а сам уйдет в комнату, раскроет книгу, разомлеет в тепле и тут же уснет. Тем временем суп на кухне выкипит, картошка превратится в хлопья сажи, а лапша – в подобие угольного брикета. На столе лежали старые номера «Субботнего вечера» с рисунками Альберта на четвертой странице обложки. Альберт открыл дверь в коридор и прислушался – ни звука. Нигде не хлопали двери, не трезвонили телефоны, нигде не видно было всех этих журналистов с совсем мальчишескими, очень жизнерадостными и очень журналистскими физиономиями, всегда напоминавшими героев скверных фильмов, изъясняющихся языком скверных радиопостановок.

Сегодня редакция пустовала. Внизу у входа был вывешен большой белый плакат: Закрыто по случаю загородной экскурсии. Швейцар долго не хотел впускать Альберта. Издатель «Субботнего вечера» считал, видимо, признаком особого аристократизма нарочито запущенный вид редакционных помещений. Убогость обстановки, бросавшаяся в глаза, не соответствовала доходам издательства. Голые бетонные стены были украшены лишь плакатами, да еще на одинаковом расстоянии друг от друга висели дощечки, на которых стилизованным детским почерком, как на рекламах школьных принадлежностей, было написано: «Если ты наплювал на пол, ты свинья», или «Если ты брасаешь на пол акурки – ты тоже свинья». Альберт вздрогнул, когда одна из дверей, выходивших в коридор, внезапно отворилась. Но из дверей вышла девушка-телефонистка, работавшая на коммутаторе. Подойдя к умывальнику, она стала мыть вилку и нож. Потом, повернувшись к открытой двери, произнесла все ту же знакомую фразу: