Елена Толстая - Очарование зла Страница 42

Болевич доставил Кривицкого на выставку, как ему и было поручено. Уселся на стул, закурил с доброжелательным видом. Он все еще думал о Вере. Не мог забыть ее лица при встрече на вокзале. И эти белые, оскверненные розы. Сплошной декаданс, если взглянуть на вещи трезво. Но как раз это у Болевича сейчас не получалось. Он жаждал общества Веры, особенно сейчас, когда она находилась совсем близко, в Париже, в одном городе с ним. Протяни руку и возьми. Так же обманчиво близка бывает сразу после восхода луна, низко висящая над горизонтом. Пальцы охотно берут ее, но это лишь видимость; серебристый свет проходит сквозь руку, проникает в самое сердце, но и там не задерживается. Человек может купаться в лунном свете, но не может в нем утонуть.

Болевич затушил папиросу. Все, довольно. Вера — потом. Наблюдать, смотреть, слушать.

Кривицкий держался чуть настороженно, но в общем спокойно. Не ел Дугласа глазами, вообще как будто знал больше, чем показывал.

Дуглас начал с главного:

— Почитайте сперва, что пишет товарищу Сталину ваш друг Игнатий Рейсс!

Кривицкий взял листок, развернул, пробежал глазами несколько строк.

…Близок день суда международного социализма над всеми вашими преступлениями последних десяти лет. Процесс этот состоится публично, со свидетелями, многими свидетелями, живыми и мертвыми. Они явятся все — оклеветанные и невинно убитые — и скажут правду, всю правду…

Кривицкий опустил листки. Игнатий обезумел. Непоправимый романтик, как и все революционеры его поколения. Уголок рта у Кривицкого дернулся в полуулыбке. А Сталин был прав. Все это поколение должно быть уничтожено. Семинарист-недоучка знал, для чего Моисей сорок лет морочил голову евреям, водя их взад-вперед по маленькой пустыньке: Моисей попросту ждал, пока вымрут все, кто помнил египетское рабство. Очень умно. Сталин решил не ждать, пока таковые вымрут сами собой, и несколько ускорил процесс. Еще умнее.

Дуглас впился взглядом в лицо Кривицкого. Не выдержал, отобрал листки.

— И это он осмелился написать товарищу Сталину! Подонок! Предатель! Дайте, давайте сюда письмо… — И аккуратнейшим образом сложил «отвратительное» послание в папку с надписью «ДЕЛО». Заговорил спокойно: — Имейте в виду, Кривицкий: ответственность за измену Рейсса отчасти лежит и на вас. Ведь это вы рекомендовали его в партию. Вы предложили взять его на работу.

Кривицкий молчал. Слушал — что еще выскажет Дуглас. Сейчас, когда собеседник находился в крайне взвинченном состоянии, он мог проговориться. Впрочем, Дуглас тоже знал за собой это свойство. Однажды, желая поразить Веру своим всеведением, он сболтнул ей лишнее и едва не открыл ей имя своего человека в доме Крымова. Никогда нельзя недооценивать собеседника. Вера — не просто хорошенькая блондинка, она — весьма наблюдательная особа. Отделаться от ее вопросов ему удалось лишь посредством грубости.

С Кривицким такой номер не пройдет. Поэтому Дуглас несколько раз вздохнул, закурил и, немного придя в себя, сказал:

— Реабилитировать себя вам возможно лишь одним способом. Вы должны принять личное участие в решении дела вашего друга. Надеюсь — бывшего друга… — Он прошелся по комнате. Резко обернулся. Кривицкий молча следил за ним глазами. — Сейчас самое главное — установить местонахождение Рейсса. Этим уже занимаются…

Болевич пошевелился на стуле и подал голос:

— Может быть, Рейсса уже нет в Париже?

— Я видел его два часа назад, — сказал Кривицкий.

Дуглас подскочил как ужаленный. Кривицкий с удовольствием отметил, что вновь вывел его из равновесия.

— Вы видели Рейсса? Где?

— Я встречался с ним в кафе «Вебер», — пояснил Кривицкий.

Старшее поколение времен «египетского рабства» имело свои преимущества: кое в чем оно было покрепче младших современников.

Дуглас засверкал глазами:

— И вы молчали? Молчали об этом?

— Ничего я не молчал, — Кривицкий пожал плечами. — Как раз напротив. Я вам об этом сообщаю.

— Зачем вы встречались? — впился Дуглас. — О чем беседовали?

— Я выполнял поручение товарища Ежова, — спокойнейше объяснил Кривицкий. — Уговаривал Рейсса вернуться в Москву.

— И что он ответил?

— Обещал подумать… Он мне позвонит.

— Когда?

Дуглас едва сдерживался, чтобы не кричать. Кривицкий наблюдал за этим с наслаждением. Не то чтобы Дуглас вызывал у него такую уж неприязнь, но переиграть, пусть ненадолго, того, кто мнит себя опытным манипулятором людьми и вершителем судеб, всегда бывает приятно. Особенно когда обнажены все механизмы этих манипуляций, видны все натянутые покрасневшие нервы и можно дотронуться до любого, чтобы вызвать ожидаемую реакцию.

Кривицкий достал портсигар, попросил у Болевича спички. Дуглас медленно краснел.

Кривицкий обернулся к нему.

— Он позвонит мне завтра утром. С девяти до десяти.

— А о своем письме товарищу Сталину он вам говорил?

— Нет, — сказал Кривицкий, пуская мощное облако дыма.

Лицо его совершенно потерялось в этом дыму.

Дуглас сказал, явно успокоенный:

— Когда позвонит, назначьте ему экстренную встречу… Все, можете идти!

Кривицкий опустил голову в легком поклоне и покинул комнату. Дуглас проводил его взглядом. Спина Кривицкого в хорошо пошитом пиджаке с легкостью вынесла на себе тяжесть этого взора и ни разу не дрогнула. Оставалась прямой, самоуверенной и исполненной глубочайшего достоинства.

Дуглас развернулся к Болевичу:

— Не спускать с него глаз!

Болевич кивнул и бесшумно вышел следом.

Весь вечер Кривицкий ходил по Парижу. Он засматривался на вывески и стоял перед витринами, погружался в раздумья перед афишными тумбами, время от времени заходил в кафе. Иногда просто останавливался на углу какой-нибудь особенно симпатичной старенькой улицы и со вкусом делал глоток из маленькой плоской фляжки. Вечерний город по-другому искрился перед человеком, слегка выпившим; алкоголь приоткрывал перед таким зевакой крохотную дверцу, наглухо закрытую перед трезвенником, являл ему маленький дополнительный оттеночек, прилагаемый к основным цветам. Кривицкий откровенно лакомился Парижем, и те, кто сейчас наблюдал за ним, понимали это.

Болевич следовал за Кривицким в автомобиле. Сам Болевич за руль не садился — чтобы ничто не отвлекало. Руководство ценило в Болевиче его умение подмечать детали; отчасти этим даром поделился с ним его друг Эфрон: они ведь действительно, помимо всего прочего, оба снимались в кино. Хотя роль человека, падающего в пруд с контрабасом в обнимку, мало требовала актерского искусства, она, во всяком случае, давала повод к некоторой работе над собой.

За рулем сидел Кондратьев. Машина слушалась его, как податливая, чуткая к партнеру женщина: легко поворачивала, тихо шуршала по мостовой, беззвучно останавливалась и как призрак трогалась с места. Слежку за объектом поручили не Кондратьеву, его задача — только водить автомобиль, поэтому Кондратьев не слишком задумывался над увиденным. Он следовал по путям Кривицкого по вечерним улицам, не выделяясь среди прочих водителей. Кривицкий слежки не замечал — точнее, он не замечал именно этой машины. Однако в том, что за ним сейчас установлено наблюдение, он, разумеется, не сомневался.

И все же один раз зашел в телефонную будку. Быстро набрал номер, закрывая спиной автомат.

Услышал гудки, потом голос Рейсса — встревоженный:

— Алло! Кто это?..

Кривицкий молчал.

— Кто? — повторил Рейсс.

Кривицкий положил трубку и вышел.

Болевич прикусил губу. Он видел, что некий звонок состоялся; видел также, что Кривицкий, кажется, не произнес ни слова. Это могло иметь определенный смысл, но могло вообще не иметь смысла. В любом случае в номере у Кривицкого установлено прослушивающее устройство.

Кривицкий побродил еще немного, а когда стало совсем свежо, отправился в гостиницу. Теперь следить за ним станет и проще, и сложней: одинокий автомобиль, припаркованный под окнами гостиницы, определенно привлечет внимание. Зато и Кривицкий никуда не денется.

Кондратьев зевнул, не скрываясь. Он никогда не роптал, был весьма исполнителен, но великолепная физиология этого человека требовала к себе некоторого уважения. В частности, если Кондратьев хотел спать, удержать его в бодрствующем состоянии не могли ни крепкий кофе, ни коньяк, ни угроза расстрела.

Болевич сказал ему:

— Спите, Кондратьев. Я понаблюдаю.

— Если что — разбудите, — зевая во весь рот и являя чудесные ровные зубы, сказал Кондратьев. И тут же отключился.

Болевич не сводил глаз с желтого прямоугольника — окна. Он видел, как Кривицкий ходит по номеру. Вот подошел к окну, выглянул. Явно заметил автомобиль. Ничего, ничего. Пусть понервничает, может быть, оно к лучшему — наделает каких-нибудь ошибок.