Дидье Ковеларт - Чужая шкура Страница 42

Дверь открывает высокий блондин в свитере из крученой шерсти. Я здороваюсь несколько удивленный. Он отвечает мне что-то вроде «Ай-йо» и с явным облегчением показывает на коридор. Я вхожу в комнату, где с десяток таких же здоровяков в свитерах сгрудились над картой побережья, испещренной крестами и стрелками. А я-то решил, что мы тут будем одни. Девица в комбинезоне для серфинга подходит ко мне с приветливой улыбкой на лице и термосом с кофе в руках, и я у нее спрашиваю, здесь ли Карин. Она повторяет это имя на каком-то скандинавском языке трем-четырем блондинам, те пожимают плечами, тогда она показывает мне на лестницу. Из того, что она дальше пытается объяснить мне жестами, я вроде бы понял, что мне не стоит принимать душ, потому что горячая вода закончилась, но я могу и ошибаться.

В крайнем замешательстве поднимаюсь на второй этаж. Сколько дверей ни открываю, не нахожу ничего похожего на библиотеку. Все говорит о том, что это сдающийся в аренду на лето загородный дом, задуманный так, чтобы разместить максимальное количество людей при минимальных проблемах с уборкой. Пол, покрытый линолеумом, весь в песке, на кроватях разложены спальные мешки. Оригинальные вкусы у моей читательницы. Я спускаюсь вниз и жду ее среди скандинавов, которые освобождают для меня пуф. Судя по чертежам у них на коленях и снаряжению вдоль стены, эта команда наверняка готовится к соревнованию на сухопутных парусниках. Как видно, подруга Карин, которая должна была предоставить нам свободный дом, просто ошиблась в графике заездов.

Девушка в переливающемся комбинезоне вернулась из кухни с пакетом печенья. И так возбужденно, с такой надеждой стала снова изображать мне проблемы с душем, что я в конце концов догадался: она принимает меня за сантехника. Я постарался как можно выразительнее и тактичнее дать ей понять, что жду здесь подругу хозяйки дома и вообще-то собираюсь провести с ней ночь любви. Секунд на десять она застыла, нахмурив брови, а потом начала объяснять мне по новой, что хочет принять душ, ей холодно, потом показывает мне на входную дверь, видно хочет, чтобы я взял бинокль и отыскал человека с отверткой. Вроде бы так. А, может, она изображает какого-то субъекта в круглых очках, у которого автомобиль не заводится.

Я не стал с ней препираться, надел куртку и вышел в туман прогуляться. На дороге, едва различимой, царит абсолютная тишина. Ни одной машины, ни одного прохожего. Поколебавшись минуту, я зашагал вдоль дамбы в надежде отыскать центр городка. Через пятьсот метров улица упирается в маяк. Последнее перед ним здание — крошечная гостиница, где одинокий коммивояжер яростно разламывает панцирь краба. Унылые столики с перевернутыми стульями вокруг него отбивают у меня желание зайти. Рядом на песчаной дорожке все время гудит и мигает какой-то «универсал», забитый полярной амуницией, и коммивояжер, смирившись, выползает отключать сигнализацию прямо с салфеткой на шее.

Продрогнув до костей, не солоно хлебавши возвращаюсь назад. В окрестных домиках светятся лишь несколько окон. Заслышав шум подъезжающей машины, невольно ускоряю шаг: автомобиль проносится мимо восьмого дома и меня, не сбавляя хода. Не знаю, как будет добираться Карин, на машине, поездом или на мотоцикле, но мой «жук» по-прежнему стоит на набережной один-одинешенек, и я не видел ни одного такси. Дохожу до подъемных кранов на строительной площадке, где, кажется, был телефон-автомат. Набираю номер ее мобильника, и механический голос сообщает по-французски, по-английски и, конечно, по-фламандски, что в ящике голосовых сообщений не осталось места для новой записи. Связь тут же оборвалась. Я плетусь обратно к маяку.

Снова захожу в дом, первый этаж уже пуст, на втором кто-то топает, передвигает кровати и спускает воду в туалете. Иду на кухню, грязные тарелки громоздятся в мойке, сток забился макаронами. Если сухопутные яхтсмены в семь вечера ложатся спать, значит, разбудят меня рано. Ну да ничего, свожу Карин поужинать в Аббевиль, там и поищем гостиницу. Я сажусь у телефона, проверяю, подключен ли он, опять попадаю на механический голос и получаю от ворот поворот. Может, железнодорожники бастуют. Или пробки на шоссе. Она меня, конечно, предупредит.

Минуты текут быстро, как вода в унитазе. Я не в состоянии ждать ее спокойно, наслаждаясь своим нетерпением или заглушая тревогу, иду к «жуку», чтобы взять сумку, в которую из любопытства и из суеверия сунул роман того парня, что первым подтолкнул меня к образу Ришара.

Лежа на продавленном диване и ожидая телефонного звонка, я проглядел по диагонали историю савойского скобянщика, рассказанную от лица жандарма, нашедшего тело. Читается легко. Для первого романа даже чересчур все гладко. Наверное, издатель поручил одному из своих литконсультантов убрать все шероховатости, подправить огрехи стиля и, таким образом, напрочь лишить этот текст индивидуальности, «отформатировать» его, как теперь принято говорить. Точно так же торговцы сортируют фрукты, укладывая их в ящики.

Я прекрасно понимаю, что мне совсем ни к чему снова влезать в шкуру критика, чтобы убить время, но когда я поднял от книги глаза, часы показывали восемь, и теперь я уже точно знаю, что ночь проведу один. Теперь вся моя легенда, которую я придумал для Карин, развод и отцовские страдания, все это ни к чему, все это бесит меня в сравнении с ее легкомыслием. Что за игру она затеяла со мной? Что это — кокетство, забывчивость или какой-нибудь форс-мажор?

Пропустив страниц тридцать, я читаю, как два жандарма смотрят по телевизору футбольный матч. Очень кстати в конце книги подшили несколько чистых листов, чтобы увеличить объем до двухсот страниц и оправдать цену. На них-то я сейчас и набросаю хвалебную песню о возрождении спортивной темы в литературе, чему пример этот новый певец кожаного мяча. Это же тема следующего выпуска Приложения. Я напишу о появлении нового яркого дарования, расхвалю его отточенный стиль, строгость языка, глубину подтекста, умение передать мощь атаки, красоту дриблинга, упоение борьбой. Все это говорит о том, что у Гийома Пейроля большое будущее. А что, мне не жалко. Пускай Лили порадуется.

Когда я проснулся, моя рука все еще сжимала книгу, а вокруг царила шумная суета. Скандинавы затягивают ремни, передают друг другу чашки. Запах кофе и поджаренного хлеба щекочет мне ноздри. Ночь бледнеет за оконным стеклом, и ее место вновь занимает вчерашний туман.

Разогревая «жука», я написал посередине листка бумаги: «Не понимаю таких фокусов», положил его в конверт с адресом Брюгге и перед выездом на автостраду бросил в почтовый ящик.

Когда от Соммской бухты не осталось ничего, кроме неприятного осадка, я свернул в зону отдыха и наелся до отвала. Потом перечитал черновик статьи. Чистейшее самоубийство. Над Ланбергом будет измываться весь свет. Но чтобы снести оскорбление, нанесенное Глену, Ланберг тоже должен пострадать, так будет справедливо. Не знаю, что за чувство движет мной. Не имею ни времени, ни охоты анализировать ярость и обиду, от которых покалывает в пальцах, пока я переписываю начисто свои дурацкие дифирамбы. Мои враги поспешат заявить, что меня либо купили, либо у меня болезнь Альцгеймера — а я ощущаю только страстное желание навредить самому себе. Отомстить за поруганную гордость Ришара, запятнав репутацию Фредерика. Око за око, зуб за зуб.

Предчувствуя, что обратная дорога может остудить мой пыл и заставить меня передумать, я отправил статью по факсу из кассы придорожного ресторанчика и продолжил путь в состоянии глупой эйфории, какую испытываешь, совершив непоправимое. Пять минут спустя опустил стекло и вышвырнул из машины кассету Джо Дассена.

Понятия не имею, что теперь будет. В мою душу закрадываются сомнения, и руки уже не так яростно сжимают руль. Я представляю себе Карин, сидящую на ступеньках лестницы в баре «У Гарри», ее макет, то волнение, с которым она изучала линии у меня на ладони, и постепенно злоба уступает место тоске. Может, в последний момент что-то помешало ей приехать, а может, она приехала заранее, наткнулась на яхтсменов и, не желая портить вечер, оставила одному из скандинавов записку для меня с указанием другого места встречи, но тот, конечно, забыл ее передать. Такая мысль почему-то раньше не приходила мне в голову, я бегу к телефонной будке, пока мне заливают бензин. Ящик для голосовой почты разгрузили, автомат предлагает оставить сообщение. Улыбаясь, я вешаю трубку. Только теперь я осознал, как испугался, что с Карин что-то случилось. Все остальное не имеет значения: ни уязвленное самолюбие, ни инфантильная злоба, ни меры, которые я принял, чтобы отомстить себе за себя. В принципе у меня еще есть время отозвать статью, пока ее не набрали. Но это не срочно.

Нажимаю на газ, увеличив скорость до ста десяти — больше мой «жучок» не выжмет, — и под размеренный стук двигателя въезжаю в Париж, ослепленный солнцем, которое проглянуло сквозь туман еще в Бове. На улице Лепик, прямо у подъезда я нашел место для парковки, а в почтовом ящике — телеграмму, отправленную в девять утра из Кайе-сюр-Мер.