Дидье Ковеларт - Чужая шкура Страница 43

Нажимаю на газ, увеличив скорость до ста десяти — больше мой «жучок» не выжмет, — и под размеренный стук двигателя въезжаю в Париж, ослепленный солнцем, которое проглянуло сквозь туман еще в Бове. На улице Лепик, прямо у подъезда я нашел место для парковки, а в почтовом ящике — телеграмму, отправленную в девять утра из Кайе-сюр-Мер.

«Почему вы не пришли? Если хотите меня забыть, сказали бы прямо. Мне так приятно было ждать вас. Надеюсь, вы потеряли мой телефон. Если нет, то вы либо умерли, либо оказались подлецом, а я не могу поверить ни в то, ни в другое».

Я сажусь прямо на ступеньку лестницы. Что же случилось? Я не мог перепутать ни адреса, ни времени: я до сих пор слышу и голос, назначающий мне встречу. Значит, последнее предположение было верным. Яхтсмены просто не поняли ее. Она ждала меня до самого утра, точно так же, как я, в каких-нибудь пятистах метрах от меня, скажем, в гостиничном номере возле маяка, прямо над залом, где ужинал коммивояжер. Как глупо, смешно, просто с ума можно сойти! Мне так хочется посмеяться над этим вместе с ней, и решив немного отложить объяснения, чтобы не совершить очередную оплошность, я тут же снова сажусь за руль. Я должен сам, лично успокоить ее, прежде, чем она получит мое письмо.

~~~

Красные и серые крыши припудрены снегом, улицы словно вымерли, дома безлюдны. Заледеневшие каналы извиваются змейками под островерхими готическими крышами и согбенными ивами. Между двумя горбатыми мостиками вмерзла в лед пустая лодка.

Сверху мне трудно наметить хоть какие-то ориентиры в переплетении улочек и набережных, чтобы отыскать Хрунерей. Посреди широкой площади (видимо, Рыночной) возвышается сторожевая башня с четырьмя циферблатами; они слегка накренились — тают, наверное. Одна из угловых башенок сползает на минутную стрелку, оседая под лучами лампы в витрине.

Передо мной был город из шоколада. Храмы — из черного, дома — из молочного, на каналы пошел белый, на мостовые — пралине, крыши из миндальной пасты, оконные стекла из ячменного сахара, сады — марципан и сахар-сырец, к леденцовым стволам ив приклеены карамельные ветки. Кондитер, который заново отстроил Брюгге, сейчас заложил руки за спину и ждал моей реакции со скромной улыбкой человека, привыкшего к похвалам. Столь доброжелательное выражение появилось у него лишь после того, как магазин покинула юная парочка: «А это есть можно?» — спросили они.

Я ткнул пальцем в северо-восточную часть:

— Гостиница «Эт Схилд»… Из чего она сделана?

— На девяносто процентов из какао, специально для нее покупал. Бобы бразильские. Для работы лучше не придумать: только слепишь, застывает в момент. Весь город я не стал из него делать: и дорого, и цвет уж слишком темный. А «Эт Схилд», он такой и есть, особенно с фасада, ведь нужно, чтоб покупатель его сразу признал…

Мой взгляд устремился поверх дозорной башни, сквозь витрину магазина, в настоящий город. На той стороне канала темнела обугленная громада гостиницы, нацелив почерневшие балки в белесые небеса.

Не меньше часа я колесил по Брюгге: дорожные знаки, нарочно не пропускающие автомобили в центр, без конца выводили меня окольными путями все к той же вокзальной площади, где красочные панно указывают путь до паркингов и пунктов проката велосипедов. Я раздобыл карту города и пошел пешком по длинным узким улицам, петляющим в направлении набережной Хрунерей. Как раз в том месте канал поворачивает, повинуясь прихотям рельефа. Воюя с ветром, уворачиваясь от велосипедистов, которые подтанцовывали на скользкой мостовой и, едва не задев меня, кричали «Pas op! Pas op!»[41], а толкнув посильнее — «Neem!»[42], я случайно забрел в лабиринт переулков и разноцветных домиков. Наконец крутой мост вывел меня прямиком к гостинице «Эт Схилд». На ее фасаде из камня и обугленного дерева сохранилась средневековая вывеска в форме щита. К обломкам дверей прибита доска с двуязычной надписью, размытой дождями и поросшей мхом. Надпись гласит, что разрешение на снос было выдано три года тому назад.

Несколько минут я в полном изумлении стоял у парапета набережной, не веря своим глазам, строя различные предположения и возвращаясь к ним по нескольку раз. Перебирал в уме разные версии и неизменно заходил в тупик. Пытался расспросить прохожих и по-французски, и по-английски, но ни один из них не смог ничего сообщить мне ни о дате пожара, ни о судьбе владельцев. Кто же она, Карин? Призрак во плоти, ожившее воспоминание, бомжиха, что ночует на этом пепелище под открытым небом — или просто соседка, которая воспользовалась свободным почтовым адресом? Последний вариант так перекликается с моей ситуацией, что я прямо задрожал от возбуждения. Но отрезвление наступило быстро. Заглянув в шоколадную лавку на другой стороне канала, я спросил владельца, кому принадлежала бывшая гостиница. Он сначала помялся, глядя на меня недоверчиво, а потом выдал историческую справку. По желанию Карен Вееренс, незаконной дочери графа ван Брюгге, в 1739 году на Хрунерей было построено самое красивое здание квартала, и оно принадлежало фламандцам до тех пор, пока последняя Вееренс не вышла замуж за выходца из Валлонии, оскорбив этим святотатством память предков и вызвав гнев Божий, что, по мнению многих, и послужило причиной пожара в 1994 году. А валлона того звали Денель, точно. Да, и дочка у них была. «Кааррен», — поправил он мое произношение. С дрожью в голосе я спросил, все ли они погибли при пожаре, хозяин насупился:

— А как же!

И отвернулся, чтобы обслужить женщину, которая вошла одновременно со мной, не уточняя, то ли он таким ответом хотел выразить свое осуждение поступка Карен Вееренс, то ли подтверждал, что спастись было вообще невозможно, то ли скорбел по погибшим. В надежде выудить еще какую-нибудь информацию я купил у него целый килограмм шоколада и огромный, как пирог с сюрпризом, песочный торт «спекуляус», но больше не услышал ни слова о той, кого он, скорбно понижая голос, называл «дочерью валлона».

Выйдя из кондитерской, я сел на заиндевелую скамейку на углу набережной, подложив вместо подушки гигантский «спекуляус». Смотрю на дом напротив. Хочу представить себя там, внутри, за ослепшим фасадом с картонными заслонками вместо окон, перенестись в декорации, что были там до пожара. Быть может, на месте самого большого провала, под зубчатым выступом крыши, и находился номер двадцать восемь, где Карин открыла для себя радость чтения благодаря наезжавшей каждый год ливанке. Я примеряю на эти обугленные руины слова из ее писем и жду. Сам не знаю чего. Вдруг на меня снизойдет озарение, или что-нибудь случится… вдруг я увижу ее стройный силуэт в бесформенном анораке, или наушники на кудрявой головке, или пальчики, залезающие под заколоченную дверь, чтобы добраться до письма… Я цепляюсь за одно-единственное правдоподобное объяснение: знакомая мне девушка живет где-то поблизости, когда она была совсем еще юной, история Карин Денель, ее трагическая гибель в огне не могли не произвести на нее впечатления, потому она и представила себя ею, выбирая псевдоним. Другой вопрос, отчего бы ей не писать мне под настоящим именем. Почему она решила скрыть свою жизнь (истинную, банальную или полную тайн) от писателя, которого хотела покорить? И что связывает ее с кондитером, который уменьшил целый город до размеров витрины, точно так же, как она уменьшила мою книгу до размеров макета?

Конечно, я мог бы зайти на почту, порыться в телефонной книге, мог бы навести справки в турфирме, в лицеях, у других продавцов… Но эта обстановка, это леденящее душу очарование, которое навевает на меня скамейка, отбили у меня всякое желание двигаться. Есть ли во фламандском языке женский род у слова «самозванец»? Я встретил на своем пути такую же лицедейку, как я, сестру-близняшку, которая, сама того не ведая, повторила мой путь, но быть может, она меня давно разоблачила и пощадила, так я тоже ее пощажу, да, я только что принял такое решение, сидя на торте, хрустящем при малейшем моем движении. Судьба вымышленной Карин — вот отличный сюжет для моего романа, именно такую историю мог бы написать Ришар Глен, она просто создана для него.

Туристы фотографируют отель, увековечивают себя на фоне развалин. И жуют на ходу, листают путеводители, поглядывают на часы, а их дети в банданах кислотного цвета водят по стенам красными лазерными лучиками, будто снайперы, и стреляют: «Бу-бух!» — на всех языках мира. Прямо как на Монмартре. Та же речь, те же лица, те же камеры и прочие прибамбасы. Только вид у них не такой запыхавшийся, здесь ведь никуда подниматься не нужно.

Без четверти четыре к отелю подъехал почтальон и, соскочив с велосипеда, сунул под дверь два конверта. Мое сердце понеслось вскачь. Почему два? Выходит, не я один верю в Карин Денель и отвечаю на ее письма? Сжимаю кулаки от ревности, а ведь я считал, что мне это чувство не знакомо. Ревнует лишь тот, кто хочет владеть, а я никогда ни на кого не претендовал как на собственность — до сегодняшнего дня. Карин не имеет права делить нашу ложь с третьим. Я этого не потерплю. Она может спать, с кем ей угодно, но не смеет разыгрывать похожую историю с другим и представляться ему такой, как мне. Мои пальцы терзают коробку с шоколадом, я кладу ее на землю. Сердце стучит ровнее. Злость прошла. Второй конверт мог быть всего лишь рассылкой. Какая-нибудь реклама в безымянном конверте, ее ведь доставляют всем подряд.