Александр Кабаков - Старик и ангел Страница 43

Ну, легли они на узковатый даже в разложенном виде диванчик. Ему подмостили две больших подушки, потому что Сергею Григорьевичу надо спать полусидя, иначе разыграется болезнь с красивым названием рефлюкс-эзофагит, и к утру будет страшная изжога. А она любит спать низко, почти вообще без подушки, но не столько ради сохранения гладкости лица — хотя, вероятно, и не без этого, она хорошо выглядеть старается как может, — сколько просто так привыкла, носом в простыню. И вот он полусидит, постепенно сползая в чреватую изжогой горизонталь, положив руку на ее маленькую, но, следует отметить, очень круглую попу, и испытывает совершенное блаженство, не прилагая для этого никаких дополнительных усилий, которые обязательно потребовались бы, если б им пришлось, как теперь говорят даже культурные люди, заняться сексом.

А им и так хорошо.

Хотя она ведь еще вполне молодая женщина сорока пяти лет.

Но совершенно не требуется ей того, что он не может ей дать. Так уж счастливо сошлось.

Однако сошлось-то сошлось, но Кузнецов никак не может в это поверить. То ли вся окружающая действительность его таким воспитала, то ли собственный опыт последних лет совместной и, особенно, раздельной жизни с женою, самодельной француженкой, — но никак не может он поверить в искреннюю любовь Тани к нему, старику. Что интересно и даже странно: сам он Таню считает ангелом, самым настоящим, без всяких преувеличений, но при этом ищет в ее любви расчет и корысть. Какую корысть она может извлечь из этой любви, Сергей Григорьевич придумать не может — в перспективе у Танечки, если она не одумается, только уход за беспомощным и нищим стариком, не имеющим никакой собственности, которая, худо-бедно, скапливается у большинства стариков к смерти. Квартиру отобрала жена, m-me Chapoval-Kuznetzoff, сквиталась за все обиды. Машину, вконец развалившуюся, давно продал за гроши, а гроши утекли куда-то. Дачи никогда не было, чтобы дачей заниматься, нужны мир и покой в семье, а их не было, да и семьи, в сущности, не было. Деньги — гонорары за книги, лекции и прочие сверхурочные заработки — Кузнецов прогулял. Потратил на поездки с дамами в двухместных купе спальных вагонов в Петербург и Киев, на гостиничные номера люкс в этих и других городах, на ужины в хороших ресторанах и прочие тому подобные излишества. Да и не было, признаться, больших денег. Когда многие приятели и коллеги уходили в бизнес, давший некоторым действительно приличные деньги, Сергей Григорьевич, по обыкновению, боялся, держался за привычное, не хотел да и не мог рисковать. И вправду: кое-кто из знакомых ушел в предпринимательство как в предпоследний путь, а вскоре проследовал и в последний, после очереди из «калашникова» или взрыва «мерседеса». А профессор Кузнецов остался жив как-никак…

Но остался совершенно неимущим. Так что опасения его законной жены госпожи Кузнецовой (Шаповаловой), принявшей все возможные превентивные меры против вероятных охотниц за наследством, были излишними и даже, уж простите, Ольга Георгиевна, безумными. Всего наследства от профессора, доктора наук Кузнецова могла остаться трехкомнатная квартира в хорошем районе. Тоже немало, но ведь наследство это получила бы она, и никто другой… Однако на всякий случай она из квартиры мужа выписала.

А сама, между прочим, двоемужняя, имеет вторым мужем французского тоже старичка, тот даже старше Кузнецова и в коляске ездит, — вот там-то деньги настоящие…

И остался Сергей Григорьевич Кузнецов при своей профессорской пенсии и части квартирных доходов, которую жена ему благородно выделила.

Конечно, как уж было замечено, в сумме эти средства почти вдвое превышали заработок медсестры Тани, так что профессор был вроде бы богатый жених. Но ведь семидесяти трех лет! Вдребезги больной! И в постельном отношении полностью бессильный!

И главное — Без Определенного Места Жительства. БОМЖ.

«Нет, что-то тут не так, — двигался по кругу своих обычных мыслей Кузнецов, полусидя в постели и положив руку на круглую попу не то ангела, не то охотницы за наследством настолько хитроумной, что никак не удается ее разоблачить. — А вдруг она меня действительно любит? Такое допущение все объясняет, но ведь это же невозможно! На черта я ей нужен — бездомный, старый и больной?..»

Такого рода бесплодными и потому бесконечными размышлениями Кузнецов всегда портил себе счастье.

И сейчас мысли профессора неслись по кругу все быстрее, как мотоциклы правителей страны, привидевшейся больному в горячечном бреду.

А остановишься — и упадешь, думал Кузнецов, сам едва не ставший в бреду одним из тех, кто гонит и гонит по вертикальной стене трубы, не останавливаются. Остановятся — упадут…

Мысли томящегося бессонницей старика перешли на другой круг, как бы поднялись — или опустились? — по спирали. Теперь он думал о полковнике, скорее всего, самозванце, ввергнувшем его в долгий бред с галлюцинациями. Нет, просто интересно, думал Кузнецов, из чего он сделал вывод, что у меня нет души? Все это белиберда — что души реанимированных попадают в лапы Сатаны и прочее. Я сам знаю многих вполне приличных людей, которые побывали в реанимации, и не один раз, но остались такими же достойными, какими были. Конечно, это общеизвестно, кто есть Князь мира сего, но не так же примитивно… Вот тот малый, с седой бородой, который встретился у дороги, — милейший человек! Одна твердость относительно говна многого стоит… А ведь прошел через интенсивную терапию, однако ж Черту не служит… И что это значит — нет души? То есть я как бы не совсем человек? Чушь.

Между тем мысли поднялись — уж стало ясно, что они поднимаются — еще на один круг.

«А вот то и значит, что нету души, и всё. Была бы душа, так я бы не подозревал самого близкого, самозабвенно любящего меня человека, да еще и вообще ангела, в корыстном интересе. Была бы душа, так я весь погрузился бы в эту ее любовь и отвечал бы такой же, безрассудной и все поглощающей, любовью. Прижался бы к этой маленькой, почти бестелесной женщине, ее согрел бы и согрелся бы сам, да и заснул бы, вырвался бы из этого проклятого круга мыслей, а утром нашел бы, возможно, обобщенную формулу, по которой можно рассчитывать рамные конструкции с учетом бесконечного количества факторов…»

На этом месте мысли, наконец, как-то притормозили, начали съезжать с круга, все ниже, ниже, ниже, вот уже он ни о чем не думает, кроме того, что чувствует под рукой, а вот уж и вообще ничего не думает — спит.

Глава двадцать шестая

Снова кошмарный ужас, или Продолжение банкета

Встал Сергей Григорьевич в отвратительном настроении — хотя с чего бы это? Заснул в счастье и близости с любимой, спал здесь вообще лучше, чем когда-либо прежде, в бессонные годы, даже почти ничего не болело, когда проснулся около шести… Но полежал немного, стараясь не двигаться, чтобы не разбудить Танечку, и настроение поползло все ниже, ниже, к беспричинной грусти, а потом и к отчаянию. Захотелось кому-нибудь пожаловаться, чтобы этот кто-нибудь взял бы на себя все заботы, убедил бы, что жизнь наладится, да сам и начал бы ее налаживать, оправдал бы все мерзкое, приходящее в воспоминаниях, и убедил бы, что нету ни в чем ничьей вины… Но жаловаться давно уже, с самого раннего детства, было некому. Да и в детстве не очень-то он жаловался — жил сам по себе.

И вот теперь все невысказанные едва ль не за всю жизнь жалобы сыпались на Таню, а она ни разу не потеряла терпения, не рявкнула на него, чтобы заткнулся и не ныл, если мужчина, — а рявкать она умела, он слышал в больнице.

Вот и утром, едва раскрыла она глаза, Кузнецов заныл, стал описывать, какое у него плохое, необъяснимо плохое настроение. И уткнулся в ее, бывшую его, майку, в которой она, больше обычного устав, и уснула вчера, и вдохнул еле уловимый запах ее сна, и разнылся еще сильнее — любимая, я не знаю, что делать, неужели так и будем жить, я ничего не могу тебе дать, у меня ничего нет, жизнь кончается… И Таня сделала грустное лицо, и даже вроде бы почти заплакала, и погладила его по растрепанной серой седине вокруг плеши, и слова не сказала, кроме — мой бедный, ты устал, тебе отдохнуть надо, только работу не бросай, я люблю, когда ты работаешь, пишешь свои закорючки, у тебя и плохое настроение проходит, и не болит ничего, сейчас кашку сварю и будем завтракать… А сама уже бесшумно мелькает из комнаты на кухню, снова в комнату — давать ему утренние таблетки, сам может забыть или перепутать, снова на кухню и тут же в ванную, оттуда — уже почти одетая к уходу — снова на кухню — иди завтракать, миле-енький! И так спокойно пьет кофе и смотрит, как миленький ест овсянку… Как будто не она с реактивной скоростью проделала все утренние процедуры, и не она через пять минут выбежит из подъезда в своей не слишком теплой стеганке, и помчится на автобус, и втиснется в вагон метро, и не у нее впереди суточное дежурство за себя и за санитарку — все сестры подрабатывают на ставках санитарок.