Генрих Сапгир - Летящий и спящий Страница 44

Здесь был центр. Кинотеатр, в котором вечно шла картина «Иван Иванович сердится», модный магазин «Иван-царевич», розовая вывеска ИВАН-ЧАЙ (чаю здесь, кстати, никогда не было) и центр по карате «Ванька-встанька».

Возле загса под черной с золотом вывеской ИВАН ДА МАРЬЯ стояла вереница такси. Мэр города Иванчук выдавал в этот день дочку — красавицу Ваню за грузина-студента Вано. Иваны-водители громко и неодобрительно переговаривались по этому случаю.

Иван Иванович — инспектор уголовного розыска — тоже переговаривался — в переговорное устройство. Переложил свой шестизарядный «иван» из кобуры в карман и сел в свой старенький «Иван-жигулян». Порядок.

Между тем Иван с бумажником на груди бродил среди людей и машин и посматривал на них — на машины. Над ним на кирпичной стенке радостно вещал плакат: ИВАН-ДУРАК СЧАСТЬЕ НАШЕЛ — и автомобильчик нарисован. Правильный плакат.

Тут к нему какой-то иван подкатился, низенький, лысоватый с золотым зубом, и затараторил:

— Привет, Иван. Что промышляешь — продаешь, покупаешь?

— Ишь разговорчивый, — подумал вслух Иван. — И откуда имя мое знает?

— Откуда знаю, там меня уже нет. Да меня самого Иваном кличут, — бойко ответил новый Иван.

— Не иначе ты моя родня, — решил Иван.

— Близкая, — подтвердил новый Иван. — Ты Иван, я Иван, надо выпить по сто грамм.

Это и решило дело. У нового Ивана карман оттопыривался, и выглядывала оттуда бутылка «Ивановской». Отправились иваны вместе в столовую на Ивановский спуск. А за ними уже следили.

Напротив кафе-столовой «ИВАН ПОДДУБНЫЙ» долго ждали иваны перехода. Свадьба ехала. Следом Иван Иванович — будто ни при чем — в своем «Иване-жигуляне» прошкандыбал. За углом затаился.

Вышел Иван из кафе-столовой совсем Иваном-дурачком: Ивановский спуск торчком, каланча-Иванча крючком, да и ноги собственные не слушаются — ваньку валяют. А новый Иван, за которого двух небитых иванов дают в базарный день, не отстает — уговаривает:

— Пойдем тут рядом к одному — Полтора Ивана зовут. У него бутылка есть.

Вошли в какой-то двор. Солнце жарит во всю ивановскую. Совсем Ивана развезло: рядом с ним Полтора Ивана… протягивает ему полтора стакана… полтора двора… в голове дыра…

Вдруг хватают Ивана, шарят, щекотно Ивану. Он и кочевряжится:

— Зачем вы, иваны, с меня колокола снимаете — с красной девушки?

Ну ему и дали соответственно: бом! бом! по кумполу. Только звон по храму пошел. Лег Иван и отключился от сознательной жизни. Все прозевал: как стрельба поднялась, как повязали иваны-мильтоны блатных иванов, как везли его в отделение.

Очнулся Иван на скамейке. Провели куда-то маленького лысенького.

— Большой Иван, — говорят, — Большой Иван, добро будет и вам.

Ничего Иван понять не может. В голове гудит, видно, с большого перепоя.

Стал Иван Иванович его спрашивать. Как зовут, сколько классов, где живет, где работает — ничего Иван не знает, видать, память отшибло. Ни национальности, ни воинского звания, ни сколько иванов в бумажнике было — ничего, как и не было. Не протокол, а сплошной прокол. А может, притворяется.

Вызвал Иван Иванович врача Иванукяна. Тот только спросил:

— В какой стране, друг, живешь?

Поморгал Иван на врача — и отвечает:

— Извини, друг, забыл.

Врач Иванукян официально заявил:

— Если он, в какой стране живет, забыл, его надо лечить.

— Для чего лечить?

— Чтобы вспомнил мать родную, вот для чего.

Стали Ивана лечить. Разными уколами, лекарствами и процедурами. Лежит на кровати Иван иваном, пустыми иванами глядит, слова «иван» не произносит.

Позвонил как-то Иван Иванович врачу Иванукяну:

— Ну как наш Иван?

— Иванезия, дорогой.

— Ну, хоть мать родную…

— Никакого родства не помнит.

— Так, может быть, его помнят? Предлагаю следственно-медицинский эксперимент.

Договорились. Выставили Ивана на площади для всеобщего узнавания. Глядит Иван: вокруг чужие ходят, незнакомые глазеют. И город какой-то чужой, может быть, зарубежный. Страшно стало. Заплакал Иван:

— Домой, — говорит, — хочу, в больницу.

Тут его Иван-свояк увидел и сразу узнал:

— Да это же наш Иван, пропавший! А мы думали, его инопланетяне забрали!

— Какие инопланетяне?

— Обыкновенные, — говорит. — Недавно ночью тарелка на Ивановских лугах села. Сам видел. Такие же иваны, как мы, только зеленые.

В общем, привезли Ивана домой. Думали, дома вспомнит. Ни своей Ивановны, ни кота Ванюши не узнает. Хрюкал, хрюкал ему на ухо боров Иванушка, все же повеселел Иван — улыбаться стал. Видимо, что-то его туманному уму все же представилось.

Про этот случай во всех газетах напечатали. Так нашего Ивана и прозвали: Иван, родства не помнящий. И прославился город Иван да и мэр Иванчук, что было ему кстати по многим причинам.

Ходит Иван по улицам, все иваны кругом озабоченные, а он улыбается, потому не знает, в какой стране живет и как его зовут.

Вечером взойдет над городом Иваном бледный круглый Иван-царевич, рано ложатся спать иваны — электричество экономят, совсем красиво становится. Спит Ивановская роща. Спит речка Иванка, лишь плеснет-блеснет кто-то спросонья, не иначе Иван-водяной. Спит кладбище Иваньково, поселок Ивантеевка. Спят заливные луга Ивановские. Только длинными, темными силуэтами проносятся многотонные «Иваны-КамАЗы» по Ивановскому шоссе куда-то туда, где вроде брезжит что-то, — из Ивана в Иван.

СОНИПРАСКУБИНИМАХИНИЯХА

МАРКЕР

Был такой художник Маркер, не Марке, не маркёр, а Маркер. Он не на холсте, не на картоне рисовал, прямо на людях свои картины писал. Чуть человек зазевается, он его и маркирует. Авангардист. На одном из соседнего дома пейзаж «Сосновый бор» так живо нарисовал, что никто его за человека больше не считает. Придет домой, жена то ягод, то грибов требует. А две девицы (в разное время) просто заблудились в нем, аукаются.

А на другой, на пожилой женщине, бурное море нарисовал. Просто невозможно с ней разговаривать, штормит. И сослуживцев постоянно укачивает. Вот что значит суперреализм. По всем углам конторы блюют.

Недавно Маркер свою выставку устроил. По залам картины ходят, на стенах пустые холсты висят. Большой успех. Но с угощением на вернисаже перестарался. Столько бутылок вина, виски, водки нарисовал, что все картины на карачках на улицу выползали. Скандал.

Правда, вся милиция-полиция была нарисована. Да и город вокруг — тоже.

ПУРУША

Ввинтился шуруп в чью-то голову. И стала голова понимать, шурупить, как говорится. Стала шурупить не в земном, а божественном смысле.

Повернулся шуруп в голове на оборот — наоборот, и вышла Пуруша — Верховное Божество на санскрите.

— Зовите меня Пуруша, — сказала голова.

Люди кругом простые, доверчивые. Петруша так Петруша. Как сказала, так и звать будем.

Стала Пуруша людям Высшую Мудрость преподавать. Поза лотоса, поза ромашки, поза смятой бумажки.

Люди есть люди. Пока сидит в позе — все понимает. Побежал по своим делам, всю мудрость растерял. Разве что «Поза смятой бумажки» еще пригодится.

— Ты, — говорят, — Петруша, чему-нибудь насущному нас научи. А ненужному мы и сами научимся.

Вывинтила Пуруша шуруп из головы, показала ученикам.

— Вот, — говорит, — самое нужное, самое насущное. Развитие по спирали.

Обрадовались люди, всюду шурупы ввинчивают: во все замки, во все приборы, в головы — уж само собой. Развитие, да еще по спирали.

И детям развлечение: берут отвертку и шурупы вывинчивают. Сразу жизнь живей пошла. Одно поколение ввинчивает, другое вывинчивает. А в последнее время гвоздить стали. Гвоздят и гвоздят. Так проще. Только молодым потом гвозди клещами вытаскивать приходится.

А что же Пуруша? Разочаровалась голова в людях. В дикие леса удалилась, себя созерцать. А что в себе созерцать? Шуруп?

ХАМУР

Ехал стриженый затылок, Хмур-авторитет в «мерседесе» большие деньги получать или выбивать, не знаю. По дороге встретили его киллеры в «Москвиче». Посыпались, веером полопались стекла. На ходу расстреляли в упор. Вывалился Хмур из машины на шоссе. Подбежали, смотрят, какой же это Хмур? Лежит на асфальте мертвая Мурха.

Похоронили Мурху пышно, с уважением, все равно вместе с дубовым гробом и горою роз в печке сожгли, до-тла.

Там, в мире теней, стал он античным богом. Хамур — бог секса. От бога любви Амура хамоватостью отличается, и затылок стриженый.

Только кажется мне, вижу я теперь этот затылок в кресле на ночных просмотрах и конкурсах красоты. Тоненькие девочки, однако грудки вперед и сисечки дрожат от нетерпения.