Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства Страница 46

— Уже недалеко, — сообщил он Этьенну, который не отрывал взгляда от паутины, свисавшей с его новой шляпы, — еще одного доказательства того, до чего кучей навоза было все их предприятие.

Они уже зашли так глубоко, что здесь даже крысы не гоношились — их в этих пределах ничто не привлекало. Красовщик шел вдоль стены, должно быть, с целый городской квартал, вел Этьенна за собой на веревке, пока не отыскал бронзовое кольцо, вделанное в камень где-то на уровне своих колен.

— Тш-ш-ш, — произнес он. Склонив голову, прислушался. Этьенн отвернул уши от стены и обозрел громадную подземную залу: только они сами сопят, где-то капает вода. — Там не шаги случайно, не слышал? — осведомился у осла Красовщик.

Этьенн не ответил — он вообще придерживался такой политики. Но подумал, что башмак, может, где-то и шаркнул. А может, и нет.

Красовщик взялся за кольцо, и все тело его изогнулось буквой С, пока он изо всех сил тянул за него. Раздался скрежет, каменная панель в стене отошла. Вообще-то не камень — толстая дубовая дверь, лишь облицованная известняковой плиткой, чтобы сливаться со стеной.

— Voilà! — произнес человечек, поднимая фонарь повыше. Склеп за дверью размерами был с гостиную у них в квартире, и фонарь освещал его целиком. В помещении было пусто — только ярко блеснула бронзовая жаровня, да у дальней стены высветились десятки картин, рядами прислоненные к ней. Красовщик дошаркал до них и выбрал тот холст, что высотою был чуть ли не с него: Мане, ню светлокожей темноволосой девушки, на которую падает свет из окна. Она сидела за туалетным столиком перед зеркалом в резной золотой раме и через плечо смотрела на художника, словно ожидала, что к ней сейчас кто-то зайдет. И даже предвкушала это. А главным в этом портрете для Красовщика было то, что изящный стул под ней был задрапирован роскошным ультрамариновым бархатом. Редкая композиция стала бы национальным сокровищем, а заодно и вызвала бы скандал, если бы кто-то узнал о ее существовании. Даже теперь, через восемь лет после смерти художника. Но видели эту картину лишь сам Мане, его натурщица и Красовщик.

А тот ею тоже дорожил и тратить не хотел, но ему нужна была синь. Красовщик вынес картину в подземную залу и прислонил к стене, а сам навалился на дверь.

— Фонарь надо бы тебе на шею повесить, — сказал он Этьенну. — В одной руке я это не донесу.

Он повозился с лампой, пытаясь пристроить ее на шее осла, но с вонью горелой шерсти его копытный спутник мириться никак не желал.

— Ладно, сделаем, как Гойя, — произнес Красовщик. В ранце у него было припасено с полдюжины свечей, и он приладил их к полям канотье Этьенна и зажег. Теперь осел вел его через подземный мир, напоминая собой длинноухий деньрожденный торт, а Красовщик ковылял позади, стараясь не задеть холстом стены.

— Ты ничего не слышал? — вдруг спросил он, когда они уже почти добрались до выхода из Катакомб.

Этьенн не ответил — во-первых, не прислушивался, а во-вторых, все равно бы ничего не сказал: воском ему теперь испортили новую шляпу, и это совершенно и окончательно доказывало, что путешествие их — одна сплошная куча навоза.

Красовщик протиснул холст через узкую дверцу в подземную камеру, до потолка заваленную черепами.

— Портрет мы отнесем в квартиру, Этьенн, а потом сходим с тобой на рынок и купим тебе морковки. И мне нужен новый пистолет. Блё за собой не очень качественно убирает.

Двадцать. Завтрак в «Черном коте»

Вернувшись с выставки в Брюсселе, Анри вытащил Люсьена из булочной и поволок за собой через всю гору в кабаре «Черный кот» — завтракать.

— Но у меня булочная, — отговаривался тот, выпутываясь из фартука, пока они переходили площадь. — А «Черный кот» вообще не подает завтраки.

— Сегодня — подает, — ответил Анри. — Родольф Салис заказал мне украсить стены его кабаре. Я должен изучить холст.

— Но ты же тысячу раз бывал в «Черном коте».

— Да, но сегодня я там буду трезвый! И мне понадобится твое мнение.

— Ты псих.

— О том, что мне следует писать.

— А, ну да. Извини. Что ж, веди.

Родольф Салис, чернобородый и чопорно одетый сорокалетний мужчина, отпер им кабаре и провел в кабинку, откуда можно было обозреть стены, которые Тулуз-Лотреку предстояло расписать. Салис перевел свое заведение сюда с прежнего места на той же улице для того, чтобы оно привлекало клиентуру классом повыше, и décor интерьера — резные столы и кресла Людовика XIV, красный бархат, позолота и хрусталь — отражал это его намерение. За мраморной барной стойкой была огромная фреска Адольфа Виллетта — на самом деле, скорее, карикатура, современная вакханалия: на полях банкиры во фраках палили друг в друга за полуголых хористок с крылышками, а в центре основная масса гуляк плясала, пила и лапала кого ни попадя в вихре самозабвенного кутежа. То было сатирическое обличение обычной клиентуры «Черного кота» — парижских патрициев, гулявших на Монмартре со своими бедными любовницами из рабочего люда: Виллетт одновременно прославлял joie de vivre и кусал ту руку, что его кормила.

— Я знаю, знаю, — махнул рукой Салис. — Такая себе картина в компанию к вашим работам. Хвала звездам, что на искусство здесь никто не смотрит.

— Польщен выпавшей мне возможностью, — ответил Анри. — Быть может, нам с Люсьеном по бокалу вина, пока мы обсудим тему? — И он похлопал по кожаному портфелю, который принес с собой.

— Сейчас пришлю. — И Салис направился к себе в кабинет.

— Ты же сказал — завтрак, — яростно прошипел Люсьен.

— Да? — Анри зримо удивился. Он закурил cheroute и вытащил из портфеля пачку писем. — И все это — лишь за две недели. О, смотри, от бабули из Альби.

— Меня до смерти беспокоит Жюльетт, — сказал Люсьен. — Даже спать толком не могу.

Вино им доставила худая рыжая девчушка — лет тринадцати, слишком рано таким работать в кабаре. Сделала легкий реверанс и попятилась прочь от стола.

— Не смотри на нее, — сказал Анри. — Она дочка Салиса. Не знаю, почему она не в пансионе, — деньжата у папаши имеются. Но она рыжая, а потому, вероятно, исчадие ада даже в таком нежном возрасте.

— Мне казалось, рыжие тебе нравятся.

— Ну да. Ты это к чему?

— Ни к чему.

Анри отхлебнул вина и углубился в почту.

— Как это мило, grand-mère желает мне удачи с брюссельской выставкой. Вот послушай: «Мне хотелось бы надеяться, что кисть моего внука, буде его работы предстанут пред очи публики, всегда будет образцом хорошего вкуса».

— Она же не знает, как ты живешь в Париже, правда?

Анри отмахнулся от вопроса сигарой и оглядел голые оштукатуренные панели у них над кабинкой.

— Я хочу написать клоуна, ебущего кошку.

— Не уверен, что это понравится — даже тут, на стенах «Черного кота», — ответил Люсьен.

— Ладно, тогда балерину. Какую-нибудь из оперных petits rats, которых так часто пишет Дега.

— С клоуном?

— Нет, ебущую кота. Это же тема, Люсьен. Заведение называется «Черный кот».

— Да, но ведь когда ты делал афиши для «Красной мельницы», ты ж не рисовал клоуна, ебущего мельницу.

— Печально, но нет, они отвергли мои первые наброски. А мы дружим с одной здешней клоунессой, Ша-У-Као. Она бы мне позировала. Она, кстати, не только клоун, но и трибада. Одновременно! Искусство безутешно, оно оплакивает упущенную возможность.

— Ты по-прежнему можешь ее написать, — заметил Люсьен.

— Нет. Она терпеть не может котов. Но до чего великолепный символ бы у нас получился. Говорю тебе, Люсьен, эти символисты, Редон и Гоген, — они что-то эдакое нащупали.

— Ты же говорил, что Гоген — напыщенный дрочегон, — сказал Люсьен.

— Правда?

— И не раз.

— Ну, я имел в виду — «доктринер». Он на меня злится, потому что я не желаю вступать ни в какие его движения. Клуазонисты? Это еще что за херь? Загоняем цвет в линии — это же просто японская литография с новым названием.

Люсьен подлил Анри из графина — он опасался, что если не удастся как-то притормозить друга и заставить слушать, его придется просто удавить.

— Наверное, кота придется чем-нибудь опоить — или пусть балерина спрячет у себя в пачке форель.

— Я ездил в Живерни, — сказал Люсьен. — Моне говорит, что синяя краска может останавливать время. Буквально — останавливать время для художника.

— О, — произнес Анри. — Значит, то, что ты вспомнил, когда Профессёр тебя гипнотизировал, с паровозами, — так оно все и было?

— Да, — ответил Люсьен. — Моне действительно написал шесть картин за тридцать минут. Для него же прошло несколько часов. Красовщик ему сказал, чтó произойдет в тот день. Но и до этого, и после краска у него всегда появлялась через его жену, Камилль.

— Но она же умерла, нет?

— Моне говорит, они все умирают, Анри. Всегда замешана женщина, и она всегда умирает.