Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства Страница 47

— Но она же умерла, нет?

— Моне говорит, они все умирают, Анри. Всегда замешана женщина, и она всегда умирает.

Анри покрутил сигарой в хрустальной пепельнице, отсекая снежные хлопья пепла и бросая вызов угольку: мол, попробуй погаснуть. Поверх pince-nez поглядел на Люсьена — пристально изучил его, словно булочник был произведением искусства, а он анализирует мазки, которыми выписаны у него ресницы. Люсьен сделал вид, что закашлялся, и перевел взгляд на столешницу. Выдержать взгляд друга было трудно.

— Не всегда, — сказал Анри мягко и тихо — как друг, а не как возмутительный художник Тулуз-Лотрек. — Они умирают не всегда. Кармен уехала. С ней все хорошо. Жюльетт тоже уезжала, а потом вернулась. Может, и сейчас вернется.

— Но ты же сам говорил, что Кармен чуть не умерла. А если Жюльетт где-то болеет? Вдруг Красовщик держит ее где-нибудь взаперти? Кто знает, что он там с ними делает?

— Кармен знает, — ответил Анри. — Мы у нее можем спросить, что делает Красовщик и куда прячется.

— Но она же ничего не помнит.

— И ты не помнил, пока Профессёр не разыграл с тобой этот салонный фокус. С синими часами.

— У нас краски больше нет.

— Есть, Люсьен. У нас есть твоя «Синяя ню». Помнишь, как отреагировал Ренуар, когда ее увидел? Его как будто перенесло назад, к Марго. Мы попросим Кармен вспомнить, пока она будет смотреть на твою картину.

— Я на все готов, Анри, но тебе разве не будет больно еще раз увидеть Кармен?

— Если она будет помнить меня так же, как я ее, то нет. А если нет, ну что ж — у меня разобьется сердце, но она ведь рыжая, так что чего мы от нее ждали? Завтра утром забери свою картину у Брюана и принеси ко мне в мастерскую. Я тем временем набросаю чего-нибудь для Салиса и сгоняю в бордель на рю д’Амбуаз на легкий вечерний дебош. А утром метнусь в Марэ, заберу там Кармен и привезу ее на допрос перед твоей «Синей ню». Может, и Ле-Профессёр поможет.

— Он уехал — исследовать какую-то новооткрытую пещеру в Испании.

— А ты не знаешь, мои механические ходули починил?

— Вроде бы он с ними что-то делал. Обещал занести их к тебе в мастерскую. Не принес?

— Не знаю. Меня там не было. Мне хотелось до работы успеть позавтракать.

Красовщик отпер дверь и боком внес Мане в квартиру. Там было темно, не горел ни один газовый рожок, однако Красовщик разглядел Жюльетт при свете луны из окна. Она стояла у печи и что-то помешивала в котелке. Пахло рагу — возможно, бараньим.

— Chérie, зачем ты стоишь в темноте, как дурында? Посмотри, что я принес. Спорим, ты эту не помнишь.

Он прислонил картину к стене, взял с каминной полки коробок спичек, влез на стул под одним газовым рожком, повернул кран и чиркнул. Но даже со стула до рожка он не доставал. Где-то у них была такая длинная латунная держалка, куда можно вставлять спичку и так зажигать лампы под потолком. Но искать ее в темноте — дело гиблое.

— Помоги-ка мне.

Она выронила ложку и двинулась через всю комнату механическими неловкими шагами. Взяла у него спичку, вытянула руку, воздела над каминной полкой — и зашипело бело-жаркое свечение.

Потом отошла и встала, по-прежнему — с зажженной спичкой в руке. Красовщик задул пламя, пока ей не обожгло пальцы. На ней было перваншевое платье. К рюшам на груди была приколота записка, на которой изящным почерком значилось: «ЖЮЛЬЕТТ НЕ ПЕЖИТЬ».

Красовщик вздохнул и слез со стула. Значит, Блё перетекла в другое тело.

Он сказал:

— Консьержка не пустила Этьенна наверх в квартиру, сука. Но я ему оставил морковки в стойле. И у меня теперь новый пистолет. — Из-за пояса брюк он вытащил маленький револьвер и помахал им в воздухе, словно крошечный сломанный табунщик.

Жюльетт ничего на это не ответила, но повернулась и внимательно посмотрела, как он засовывает револьвер обратно за пояс, после чего вернулась к печке пробовать варево.

— Ты помнишь этого Мане? — Красовщик передвинул картину поближе к свету. — Берт почти такая же хорошенькая, как ты, а? Хотя глаза темнее.

Жюльетт сморгнула — и все. Он знал, что ничего она ему не ответит. Такие никогда не разговаривали, и, если уж совсем по правде, это ему нравилось гораздо больше, нежели когда в теле обитала Блё. Хотя случалось такое редко — лишь когда она создавала модель из ничего. По большей части она просто переходила из тела в тело — даже возвращалась иногда, и часто личность, чьим телом она пользовалась, оставалась в большом смятении, не в силах припомнить, где она была и чем занималась, пока ею управляла Блё. Но по временам — как было с Жюльетт — Блё просто находила мясо, труп (вот эта оболочка была утопленницей из морга на Иль-де-ла-Ситэ) и лепила из него новое живое и дышащее существо. Жюльетт не существовало до того, как ее сделала Блё, поэтому когда Блё двинулась дальше, оболочка Жюльетт осталась всего-навсего куклой. Она могла двигаться и слушаться распоряжений, выполнять простые задачи, а также есть, пить и ходить в сортир без напоминаний, но собственной воли у нее не было.

— Я и без записки бы обошелся, — сказал Красовщик. Он подошел к печке и половником положил две плоские миски рагу. Поставил их на стол и сходил еще раз на кухню за ложками и багетом. — Давай садись. Ешь, — сказал он.

Жюльетт подошла к столу, села и принялась есть.

— Не спеши, — сказал Красовщик. — Горячее. Дуй. — Он показал ей, как дуть на ложку рагу, прежде чем совать ее в рот, и она повторила все его действия до жеста: дунула ровно четыре раза, как и он, а потом отъела. И так повторяла каждый раз. По ее подбородку сползла капля подливы и упала на скатерть.

Красовщик слез со стула, схватил ее салфетку и заправил ей за высокий ворот платья, а потом несколько раз аккуратно провел по ее груди, расправляя ткань, как слюнявчик, — проверял, держится ли.

— Вот так — и платье себе не измараешь. Видишь, записку писать было не обязательно.

Она пусто пялилась на середину скатерти, но слабо улыбалась, проглатывая каждую ложку. И впрямь очень мила. И с ней так приятно, когда внутри у нее нет Блё, с ее сарказмом. Когда никто на него не гавкает. Но уважать пожелания Блё необходимо, это он знал. Бывали случаи, когда он этого не делал, а она про такое узнавала, и он просыпался, например, в огне, а это неприятно. Но им же нужна горничная, нет?

— Быть может, после ужина ты тут немного приберешься? — сказал он. Оторвал от багета корочку и бросил ей в миску. Она хлеб выудила и стала глодать, как белочка драгоценный желудь.

В записке воспрещалось только «пежить» Жюльетт. Там же сказано, что ей нельзя делать уборку в квартире. И ничего не говорится о том, что при этом нужно непременно быть одетой, верно? Нет, ни слова.

— Пока займись уборкой, а я тебя попробую напугать, — сказал Красовщик. — Если Блё не вернется к утру, можешь пойти со мной на Монмартр, пристрелим булочника и карлика. Будет весело.

Он уже и забыл, как ему нравилось, когда Блё оставляла свою пустую скорлупу бродить по дому. Только если поджигают, конечно, противно.

Как выяснилось, отыскать нового художника оказалось вовсе не трудно. Она нашла идеального — были раньше знакомы, знала все его желания, но для того, чтобы представлять для него ценность, ей требовалась синь, а за нею следовало ехать на Монмартр. Но нанять фиакр в полночь в Латинском квартале — гиблое дело, особенно если ты — четырнадцатилетняя полинезийка. А именно такой Блё теперь и выглядела.

Возница храпел на облучке, его лошадь в упряжи тоже дремала.

— Извините, месье, — сказала она, осторожно подергав кучера за штанину. — Прошу прощения.

Голова возницы описала полный круг, прежде чем он определил, откуда раздался голос, хотя его и дергали за штанину. Не просто спит, но и пьяный.

— Вы не могли бы отвезти меня на Монмартр, месье? — попросила она. — Авеню де Клиши. Мне нужно, чтоб вы подождали, я там кое-что возьму, а потом отвезете меня обратно.

— Нет, это слишком далеко. Уже поздно. Иди домой, девочка.

— Я заплачу.

— Хорошо, двадцать франков.

— Это же грабеж! — И она сделала шаг назад, чтобы получше рассмотреть пирата в фиакре.

— Ну или можем о чем другом договориться, каштаночка моя, — произнес кучер с похотливой ухмылкой, коя выказывала немалые природные способности, если только он не репетировал ее перед зеркалом.

— Значит, я двадцать франков стою? А как насчет побарахтаться прямо у вас в фиакре, и вы мне за это дадите двадцать франков, а потом я найму какого-нибудь кучера с мозгами, он довезет меня за два франка, а остальные я пошлю на Таити, где у меня мама болеет проказой? — Блё приподняла свою очень простенькую серую юбку и дала вознице глянуть на свои лодыжки, облаченные в бурые шерстяные чулки. — Что скажете?

— Двадцать франков? Да за столько я десять девчонок на Пигаль себе раздобуду!