Ирина Ратушинская - Наследники минного поля Страница 46

— Ты что, с печки упал?

— Тебе прямо сейчас сделать? Или до Одессы подождать? Светка, ещё одно слово — и я за себя не отвечаю. Я больше не позволю, чтоб ты морочила мне голову. Дура. Дурочка моя стоеросовая…

Так хорошо, оказывается, когда тобой командуют… Она, Света, привыкла быть самой сильной, а тут перед ней был не мальчишка, которого она знала, а мужчина — настоящий, знающий, что делает. Ну очень, очень ей почему-то захотелось верить, что он знает, что делает.

Шестичасового представления, конечно, уже нельзя было отменить. Но пятьдесят третий год Света встретила мужней женой, хоть и безработной пока.

Родителей Алёша поставил в курс дела чётко, как сообщал военную сводку. И вышел, не дожидаясь ответа. Павлу и нечего было сказать: получалось, что девочка к нему первому обратилась за помощью тогда, по телефону. Хорош же он был. С Андрейкиной, как-никак, дочерью. За то и вылетевшей из института, что — Андрейкина дочь. Нет, не за то, конечно, то был предлог. А за то, что повела себя, как Андрейкина дочь. Её выручали другие, по еврейскому блату: он этого Илью Самойловича как-то видел. Майора отставного. Браво, генерал Петров, георгиевский кавалер, ваше благородие!

Чуткая Анна присела на ручку кресла, обняла его за плечи.

— Ну, Павлик, всё уладится. Света хорошая девочка, правда, хорошая. И Алёша всё правильно делает, и радоваться надо. Ты просто всегда поднимал слишком много шума насчёт своего социального статуса, а это всё пустяки.

— Я — поднимал шум? Я — хоть словом…

— Ну, ты молча его поднимал, разве не так? Ещё студентом был — уже поднимал. А мы с тобой с тех пор чего только не видали, каких статусов не хлебали… И они так же будут. Что, девочка недостойно себя повела? Ты её просто не знаешь, она всегда такая.

— Я должен с ней объясниться.

— Ну и объяснись. Хочешь, я с ней поговорю, у меня с ней всегда были хорошие отношения.

— Нет, я сам.

Детали этого объяснения Павел никому не докладывал, но оно состоялось. Анна улыбнулась облегчённо, когда на следующий же вечер Света, придя с Алёшей в Театральный переулок, назвала Павла дядей Павлом. И бесстрашно поцеловала. Впрочем, она и всегда знала, что девочка незлопамятна. Анна с удовольствием накрывала на стол, и Света ей помогала, как в старое доброе время.

— Тётя Аня, где у вас вилки лежат?

Жили они отдельно от родителей, у Светы. На этом настоял Алёша. Павел не слишком возражал: ценил в молодых стремление к самостоятельности. Но уж свадьбу надо устроить, как полагается.

Они и устроили. Чинная генеральская квартира до ночи ходила ходуном. Только в загсе подкачали: почему-то на свидетелей Мишу и Петрика напал неудержимый смех, когда жениху и невесте загсовская мымра читала наставление о крепкой советской семье. А смеяться было нельзя, и от этого ещё смешнее. Уже и Света фыркнула, и Алёша с трудом сдерживался.

— Прекратите смеяться, а то не распишу! Что за несерьёзное отношение…

Мымра строго взглянула на невесту, и они встретились глазами. Тут мымре оставалось только капитулировать: сама она засмеялась добродушно, даже не слишком себе удивляясь. И всё быстренько оформила, и пожелала им счастья.

Петрика арестовали в феврале, и даже не дома. Он просто домой не пришёл. Кинулись выяснять: у следователей мало что выяснишь, но рассказали Петрика однокурсники. Ну, надо было выступить их институту с осуждением врачей-вредителей. Ну, собрание было, и Петрику даже, кажется, не обязательно было выступать. Или можно было бы сказать что-то обтекаемое: там выступавших и без него хватало. Это же было чисто формальное мероприятие, ну как везде. А Петрик вылез и понёс: что это еврейский погром, и он сам еврей, мало ли что по паспорту, и не будет в этом участвовать, и что — позор… Никто опомниться не успел, а он уже наговорил себе на статью. И какая муха его укусила? Всегда был такой практичный, знал, что к чему пришито…

Муся, плача, собирала передачу. Яков сказал, что можно устроить, передадут. И хлопотал, напрягая все свои контакты: ну сглупил мальчишка, так неужели срок дадут? А, с другой стороны — как замять — он ведь публично, и свидетелей — полный зал. В такое-то время — кто возьмёт на себя закрыть дело?

Света Мусю утешала:

— Его скоро выпустят, ну поверьте мне. Вот чует мое сердце — выпустят скоро. Ну тётечка Мусечка, ну вот увидите!

Почему-то Муся действительно заражалась этой нелепой уверенностью, но лишь когда Света была рядом. Так что весь тот конец февраля Света и была рядом, ночевать только домой ходила. Алёша не ворчал. Он понимал. Молодчина его Светка, тётя Муся иначе б с ума сошла!

И Светка первая углядела публикацию в «Правде» за первое марта, примчалась с ней к Якову. Нет, публикацию все читали, конечно. Но подумать — что это значит? Опытный читатель газет, Яков дожен был согласиться: если б «они» думали, что Сталин встанет — поостереглись бы такое написать. Что он болен — ещё куда ни шло, но там же было чёрным по белому ещё и другое. Что он не скоро сможет управлять страной! Он бы за это «им» головы посносил, до всех бы добрался. За меньшее головы сносили. Раз не боятся — значит, уверены, что не встанет. А это, в свою очередь, значит…

Ребята устроили вечеринку: конечно, у Светы с Алёшей. Только своей компанией. Вчетвером, то есть.

— Ну, за Петрика!

Такое время психованное, будем веселиться! Унывать не надо!

И давайте слушать джаз! Все четверо были несколько взвинчены: пахло большими переменами. А тогда, может, Петрик вправду выйдет очень скоро? И дядя Илюша?

Алёша умело управлялся со стареньким проигрывателем. На нём, как водилось, вращались чьи-то рёбра: серые на чёрном. Ото всех рентгеновских снимков сквозит холодочком смерти, но пела с этих рёбер труба — серебряно и счастливо — совсем о другом. Они пили дешёвое белое вино — по кругу, из горлышка. Так было лучше, чем из стаканов. Алёша сидел на полу, откинув голову Свете на колени. Маня, тоненькая, черноволосая — они её дразнили раньше «глаза на ножках» — воробышком свернулась в своём любимом кресле, слушала серебряную трубу. А из кресла — уж совсем одни глаза от Мани остались.

— А вдруг, а вдруг? — выпевала запретная труба, и запретные будила надежды.

— Ну, за нас! — Миша приобнял Маню вместе с креслом, — чтоб мы, главное, вместе держались! Не вешай нос, Манечка, всё будет хорошо. Светка у нас чувствительная, как барометр: она, видишь, чует. Ну?

И Маня улыбнулась, и лихо глотнула из горлышка — так лихо, что поперхнулась и пролила. И все засмеялись, и Маня тоже. И они пели свои любимые песни, и дразнили друг друга, и хохотали, а Куть лазил у них по коленям.

Утром к ним в дверь заколотили из коммунального коридора:

— Кончайте там веселиться! Сталин умер!

На кухне мадам Путько причитала навзрыд:

— Как же мы теперь будем? Ну как же теперь? Без Сталина — ка-а-к же?

— Ой-вей, отец родной! — съязвила мадам Званская, — по мужу она так не плакала!

— Что ты сказала, морда жидовская?!

— А ты полегче теперь с жидовской мордой, прошло твоё время!

— Вы слышите, нет, люди, вы слышите? Они уже опять наглеют!

Там, на кухне, раздавались батальные звуки и вопли насчёт милиции. Но друзья не обращали внимания: баталии были не в первый раз, а нога милиционера в эту квартиру никогда не ступала. И не ступит. Одно время прошло, другое начиналось. Неведомо какое. Надо держаться вместе. Света распахнула разбухшую оконную раму, и их ознобило утренним сырым ветерком — совсем, совсем весенним. Чуча профырчала крылышками мимо Маниной щеки: завтракать крошками со скатерти.

ГЛАВА 19

Никакие аресты в городе не происходили. Затихли как-то все газетные кампании. А тротуары по утрам исходили слоистым паром: подсыхали, готовились к скорой жаре. Павла маршал Жуков срочно вызвал в Москву: почему- то он был теперь в Москве, непобедимый маршал. А ведь вскоре после «жуковского расстрела» его ещё дальше на чердак отфутболили, в Дальневосточный военный округ. Павел выехал, недоумевая, но исполненный надежд. Жуков зря вызывать не станет. Да и хорошо было встряхнуться: смерть Сталина ударила по нему больно. И этой боли вокруг никто не разделял. Даже сын — и тот не спорил, но и не понимал ничего, Павел это видел.

Алёша жаловался Свете:

— Представляешь, горюет! Вот ночью на кухню выхожу попить, а он сидит там один и горюет! Говорит, Сталин Россию спас, а дураки не понимают. А если бы не Сталин — Троцкий с его шайкой всю страну бы уничтожили, и нас всех. Уже почти уничтожили, а Сталин всё спас. И семью, и образование, и церковь, и армию. И репрессии оправдывает: мол, Сталин чистил власть от всякой сволочи нерусской перед войной, а то б мы войну проиграли. И про георгиевские ордена: мол, их во время войны стало можно носить, а это возрождение. Ну, дальше, конечно, про Жукова его любимого… ну, что ему тут скажешь?