Грэм Грин - Путешествия с тетушкой Страница 47

Его громадное тело опустилось на мою кровать, и он зарыдал. Впечатление было такое, будто подземный источник с трудом пробился сквозь каменную породу на поверхность и теперь стекал ручьями по расщелинам.

– Вордсворт, – сказал я, – неужели вы ревнуете тетю Августу?

– Как иначе, – ответил он, – она был мой маленький девочка. А теперь она разбивал мое сердце маленькие кусочки.

– Бедный Вордсворт. – Что еще я мог сказать ему.

– Она хочет Вордсворт уехал, – продолжал он. – Она хочет Вордсворт привозил вас, а потом совсем уехал. Она говорил: «Я дам тебе очень большой дашбаш, самый большой, ты вернешься Фритаун и найдешь себе девушка», но Вордсворт не хочет ее деньги, мистер Пуллен, не хочет больше Фритаун и не хочет никакой девушка. Вордсворт любит ваша тетя. Он хочет оставаться с ней, как поет песня «Пребудь со мной: темнеет звездный путь, кругом густеет мрак, со мной пребудь… Нет горечи в слезах…» [здесь и ниже строки гимна, сочиненного Г.Ф.Лайтом (1793-1847)] Нет, это не так, мистер Пуллен, этот слезы очень горький, Вордсворт говорит точно.

– Откуда вы знаете этот гимн, Вордсворт?

– Мы его всегда пели в соборе Святой Георгий на Фритаун. «Темнеет звездный путь». Много всякий печальный песня там пели, и все песни теперь напоминал моя маленькая девочка. «Пока мы здесь, мы ни о чем не просим, тебя мы чтим, тебе хвалу возносим». Что правильный, то правильный. Но теперь она хочет Вордсворт уйти, совсем чтоб Вордсворт уехал и никогда на нее больше не смотрел.

– Что за человек, к которому она приехала, Вордсворт?

– Вордсворт не говорит его имя. Язык будет сгорать, когда Вордсворт говорит его имя. Ох, ох, давно уже Вордсворт верный ваш тетя.

Желая отвлечь его от страдания, а совсем не для того, чтобы упрекать, я сказал:

– Вы помните ту девушку в Париже?

– Который хотел делать прыг-прыг?

– Нет-нет, не ту. Молоденькую девушку в поезде.

– А-а, да, конечно. Знаем.

– Вы еще дали ей марихуаны, – напомнил я.

– Конечно. Почему нет? Очень хороший лекарства. Вы не думай, Вордсворт плохой не делал, нет-нет. Она проплыл мимо как кораблик, она слишком молодой для старый Вордсворт.

– Ее отец сейчас здесь, на судне.

Он с удивлением уставился на меня.

– Что такое вы говорите!

– Он спрашивал меня про вас. Он видел нас вместе на берегу.

– Он какой?

– Высокий, как вы, но очень худой. Вид у него несчастный, озабоченный. Ходит в спортивном твидовом пиджаке.

– Господь Всемогущий! Вордсворт знает. Много раз видел Асунсьон. Вы берегайтесь, как чума.

– Он говорит, что занимается социологическими исследованиями.

– Что такое?

– Он собирает разные сведения.

– Вот-вот, так правильный. Вордсворт кое-что вам говорит. Новый друг ваша тетя… он не хочет этот человек близко.

Если я имел намерение его отвлечь, то мне оно полностью удалось. Он крепко сжал мне руку, покидая каюту и унося за пазухой фотографию.

– Вы знай, кто вы для Вордсворт? Опора страждущих, мистер Пуллен. Со мной пребудь.

4

Когда я после завтрака поднялся на палубу, мы уже подходили к Асунсьону. Появились красные утесы, изрытые пещерами. На краю обрыва лепились покосившиеся лачуги, и голые ребятишки со вздутыми от недоедания животами глядели сверху на наш пароход, который двигался с трудом, тяжело, издавая короткие гудки-отрыжки, как объевшийся человек, который возвращается домой после обильного обеда. Над лачугами, точно средневековый замок над жалкой глинобитной деревушкой, вздымались белые бастионы нефтехранилища компании «Шелл». Рядом со мной возник О'Тул, как раз когда на борт поднялись иммиграционные чиновники. Он спросил:

– Чем могу быть полезен? Может, вас подвезти?

– Спасибо большое, меня, наверное, встречают.

На берег потекли по сходням пассажиры третьего класса. О'Тул добавил:

– Если вам вдруг понадобится помощь… Я знаю тут все ходы и выходы. Вы меня найдете в посольстве. Там меня для удобства именуют вторым секретарем.

– Вы очень добры.

– Вы же друг Люсинды… Черт знает какая даль – Катманду… Может, меня ждет письмо.

– А она регулярно пишет?

– Шлет мне видовые открытки. – Он перегнулся над перилами, кого-то высматривая. – Вон там не ваш приятель?

– Какой приятель?

Я всмотрелся в толпившихся на сходнях пассажиров третьего класса и увидел Вордсворта.

– С которым вы разговаривали на берегу в Формосе.

– Для меня все цветные на таком расстоянии на одно лицо, – ответил я.

– Здесь не так уж часто встретишь африканца. Да, по-моему, это он.

Когда все формальности наконец были позади, я очутился рядом со своим багажом на углу улицы, названной в честь Бенжамена Констана [французский писатель, политический деятель, публицист (1767-1830)], и тщетно принялся искать глазами Вордсворта. Семьи раскланивались друг с другом и отъезжали в машинах. Чех, производящий пластмассы, предложил подвезти меня на такси. Какой-то мальчик хотел почистить мне ботинки, а другой пытался продать мне американские сигареты. Длинная улица с крытыми галереями с двух сторон, отлого поднимавшаяся передо мной вверх, почти сплошь состояла из винных лавок, вдоль стен сидели старухи с большими корзинами и продавали хлеб и фрукты. Несмотря на грязь и автомобильные выхлопы машин старого образца, в воздухе сладко пахло цветущими апельсинами.

Раздался свист, я обернулся и увидел Вордсворта, вылезающего из такси. Он поднял оба моих тяжеленных чемодана с такой легкостью, как будто это были пустые картонки.

– Искал один приятель, – объяснил он, – слишком много собачий кутерьма.

Никогда в жизни мне не приходилось ехать в таком драндулете. Обивка порвалась, из сиденья торчала вата. Вордсворт прибил ее кулаком, чтобы сидеть было поудобнее. Затем сделал какие-то знаки шоферу, и тот явно понял их смысл.

– Давайте немножко будем покататься, – сказал Вордсворт. – Нада проверить, чтоб нас оставляли в покой.

Он взглянул в боковое стекло, такси заскрежетало и затряслось. Обгонявшие нас такси выглядели вполне прилично, иногда водители выкрикивали, как мне показалось, какие-то оскорбительные слова, относящиеся к нашему старику шоферу. У него были белые усы и шляпа без тульи.

– А что, если нас не оставят в покое? – сказал я. – Что мы тогда будем делать?

– Тогда будем шибко осторожный, – неопределенно ответил Вордсворт.

– Вы, кажется, выбрали самое старое такси.

Перед собором гусиным шагом ходили солдаты; на фоне зеленого дерна стоял на возвышении танк какого-то допотопного выпуска. Повсюду росли апельсиновые деревья, одни цвели, другие уже плодоносили.

– Вордсворт знает его хорошо.

– Вы говорите с ним по-испански?

– Нет. Он испанский не умеет.

– А на каком же языке он говорит?

– Индейский.

– Каким же образом он вас понимает?

– Вордсворт давал ему покурить. Он любит травка.

Если не считать нового отеля-небоскреба, город выглядел в высшей степени викторианским. Машины вы вскоре переставали замечать – они были анахронизмом; то и дело попадались повозки, запряженные мулами, всадники на лошадях. Мы миновали небольшую белую баптистскую церковь замкового типа, колледж, построенный как неоготическое аббатство, а когда мы достигли жилого квартала, я увидел большие каменные особняки, окруженные густыми садами, портики с колоннами – к ним вели каменные наружные лестницы, напомнившие мне о старейшей части Саутвуда, но только там дома были бы разделены на квартиры, а серый камень побелен и крыши бы щетинились телевизионными антеннами. А вместо апельсиновых и банановых деревьев я увидел бы нестриженые рододендроны и истоптанные газоны.

– Как зовут друга моей тетушки, Вордсворт? – спросил я.

– Вордсворт не помнит, – ответил он. – Не хочет помнить. Хочет забывать.

Какой-то дом со слегка потрескавшимися стенами, коринфскими колоннами и разбитыми окнами носил название «Архитектурная школа», надпись эта виднелась на расколовшейся от времени доске. Даже вокруг самых жалких домов росли цветы. Я увидел куст жасмина, на котором одновременно цвели белые и голубые цветы.

– Здесь останавливаться. – Вордсворт тронул шофера за плечо.

Этот дом был громадный, с большим запущенным газоном, который заканчивался темно-зеленой неровной каймой деревьев – рощицей бананов, апельсинов, лимонов, грейпфрутов и лапачо. Через ворота мне были видны две широкие каменные лестницы, ведущие к двум отдельным входам. Стены, все в пятнах лишайника, подымались вверх на четыре этажа.

– Дом миллионера, – сказал я.

– Погодите еще, – предупредил Вордсворт.

На железных заржавевших воротах висел замок. На столбах были высечены ананасы, но камень порядком уже стерся, а сами ворота, обмотанные колючей проволокой, давно утратили свою величественность. Если раньше тут и жил миллионер, подумал я, то теперь его давно уже нет.