Йоханнес Зиммель - История Нины Б. Страница 47

День был сумрачным, во дворе было мало света, поэтому репортеры прихватили с собой большие прожекторы. Молчаливый служащий криминальной полиции и доктор Цорн ушли, а я увидел среди репортеров веснушчатого Петера Ромберга. Я по-дружески помахал ему рукой. Он серьезно мне поклонился, но не подошел.

— Ромберг! — крикнул я.

Своим криком я привлек к нам с ним внимание, и это было ему неприятно, поэтому он подошел ко мне поближе.

— Почему вы ко мне не подходите? — спросил я.

— Я не знал, будет ли вам это приятно.

— Что за глупости! — беспомощно сказал я. — Вы что, еще не забыли эту историю, все еще не забыли?

Он покачал головой:

— Вы приличный человек, господин Хольден, и я думаю, что вам известно, что здесь разыгрывается.

— Разыгрывается?

— Я иду по одному следу. Я еще многого не знаю, но кое-что мне уже известно. Вы, как и Мила, преданы господину Бруммеру. Именно поэтому вы не говорите всего, что знаете. Но я найду правду, я непременно отыщу ее…

— Вы с ума сошли, — сказал я в отчаянии. — Сдалась вам эта правда!

— Правда нужна всем!

В этот момент зажглись прожекторы, и в их свете мрачный тюремный двор стал казаться декорацией к фильму. Сквозь оконные решетки были видны бледные лица любопытных — заключенных и служащих, осужденных и судей. Все они уставились на троих людей, вошедших во двор через узкую дверь и остановившихся рядом друг с другом: это были маленький адвокат, молчаливый служащий криминальной полиции и Юлиус Мария Бруммер.

— Одну минуту! — крикнул Цорн фотографам и телеоператорам. Он протянул Бруммеру большие темные очки, которые тот сразу же надел. Бруммер, массивный, с угрюмым бледным лицом, был в синем костюме, белой рубашке и серебристом галстуке. В его розовой лысине отражались блики прожекторов. Он не произнес ни слова. Цорн возбужденно прокричал:

— Можно фотографировать!

Застрекотали камеры, засверкали молнии вспышек, защелкали затворы фотокамер. Перед стальной дверью разыгрывалась трогательная пантомима: Цорн пожимал руку Бруммеру. Бруммер пожимал руку чиновнику криминальной полиции. Цорн улыбался во весь рот. Чиновник улыбался смущенно. Лицо Бруммера не выражало ничего, и тем не менее этот обычно улыбающийся колосс смотрелся как олицетворение мести: я пришел, чтобы всем вам отплатить…

Камеры продолжали стрекотать.

Вперед вышел человек с микрофоном. Во дворе воцарилась тишина. Человек начал говорить:

— Господин Бруммер, от имени своих коллег по прессе, радио и еженедельным обозрениям я хочу задать вам несколько вопросов.

Рот Бруммера презрительно скривился. Он высокомерно махнул рукой в сторону своего адвоката.

— Господин Бруммер, — с готовностью заговорил доктор Цорн, — не будет отвечать на вопросы. Прошу вас обращаться ко мне, я его адвокат. В вашем распоряжении пять минут.

— Пусть говорит Бруммер! — прокричал кто-то.

— У нас мало времени, — холодно отреагировал на это адвокат.

— Господин Цорн, — начал человек с микрофоном, — означает ли освобождение вашего подзащитного из-под стражи прекращение следствия по делу?

— Следствие не прекращено. Пока. Однако список обвинений настолько сократился, что суд счел возможным не держать моего подзащитного под стражей.

— Можно ли сделать вывод на основании факта, что вы взялись также защищать и промышленника Швертфегера, что интересы обоих ваших подзащитных совпадают?

— Такой вывод из этого факта сделать нельзя. Я адвокат. У меня много клиентов.

Кто-то засмеялся.

Доктор Цорн потянул воротник своей рубашки:

— Мы подадим в суд на девять ежедневных газет, на один известный журнал и две радиостанции за клевету, так как они говорили о моем клиенте в немыслимой и совершенно недопустимой форме. За этим могут последовать другие обвинения.

— В результате чего так сильно сократился перечень обвинений?

— Без комментариев.

Кто-то подошел и стал рядом со мной, это был следователь Лофтинг. Сгорбленный и тощий, он стоял, держа руки в карманах мятых брюк. У него было бледное и грустное лицо, а мешки под глазами были в тот день особенно темными. Я молча кивнул ему, и он кивнул мне в ответ. Мы стояли в тени, позади прожекторов, за камерами…

— Вы считаете, что следствие проводилось непредвзято?

— Абсолютно. От имени моего клиента и от своего собственного я хочу поблагодарить следователя, доктора Лофтинга, за честное, непредвзятое и объективное расследование. Мне хотелось бы подчеркнуть, что в данном случае перед ним стояла крайне сложная задача. Но, уважаемые господа, я с сожалением вынужден констатировать, что отведенные на вопросы пять минут уже истекли. Машину, пожалуйста!

— Прощайте, — сказал я Лофтингу.

— До свидания, — тихо ответил он, — так как мы с вами еще увидимся, господин Хольден, поверьте мне!

Я медленно поехал в сторону горящих ламп и маленькой железной двери. Здесь я вышел из машины и открыл дверцу.

Прямо передо мной возник распрямившийся, массивный и мощный Юлиус Мария Бруммер. Он сильно и долго тряс мою руку. Тошнота от отвращения поднялась у меня в горле, но сильнее, чем отвращение, меня охватил страх. Я вспомнил слова Нины. Отныне этот человек действительно стал непобедимым, и это благодаря мне, именно благодаря мне.

Какой-то репортер сделал снимок в непосредственной близи от нас, от вспышки у меня зарябило в глазах, и я зажмурился. В следующий момент Петер Ромберг растворился в толпе журналистов.

Трое мужчин сели в машину, я сел последним. Нам вслед светили прожекторы и стрекотали камеры, яркий свет попал на зеркало заднего вида и ослепил меня еще раз. Потом он осветил доктора Лофтинга, мимо которого в этот момент мы проезжали. Доктор Лофтинг улыбался.

Мне пришлось отвернуться — я не смог вынести этой улыбки.

43

— Дома все в порядке, Хольден?

— Так точно, господин Бруммер.

Мы ехали по городу. Я был рад, что Бруммер сидел сзади. В таком положении он не мог видеть моего лица, над которым я потерял власть.

— Жена здорова?

— Так точно.

— Как Мила? Как старая Пуппеле?

— Все в порядке, господин Бруммер.

Раньше я не слышал, чтобы он так говорил: властно, требовательно, не допуская никаких возражений. Так мог говорить какой-нибудь высокопоставленный офицер из Генерального штаба. То, что приказывал этот голос, подлежало немедленному исполнению только потому, что его владелец обладал неограниченной властью… нет, такой властью обладало то, чем он располагал.

— В ближайшее время у вас будет много работы, Хольден.

— Слушаюсь, господин Бруммер.

— Берлин, Гамбург, Франкфурт, Вена. Вы будете постоянно на колесах.

— Слушаюсь, господин Бруммер.

— Господин Хольден вел себя безукоризненно во всех ситуациях, — сказал доктор Цорн. — Хочу его поблагодарить.

— Я тоже, — сказал Бруммер. — Искренне и от всей души. Я этого никогда не забуду.

Молчаливый служащий криминальной полиции печально посмотрел на меня и не произнес ни единого слова. Мы подъехали к Рейну и свернули на север. Погода портилась. Стало довольно ветрено, над водой появился туман.

Как только мы поравнялись с воротами виллы, опять застрекотали камеры, нас ослепили прожекторы и вспышки фотоаппаратов. Я ехал очень осторожно, так как многие репортеры слишком близко подскакивали к машине, чтобы сфотографировать сидящих в ней. Потом всех оттеснили полицейские, ворота заперли, и мы в тишине поехали по гальке к вилле.

Бруммер, несмотря на большой вес, грациозно, как танцующий воздушный шарик на маленьких ножках, поднимался по ступенькам. В холле, куда я вошел последним, к ногам Бруммера, визжа, бросился старый боксер, он прыгал на хозяина, лизал его руки и всем своим видом выражал неимоверную радость.

— Пуппеле, моя старая Пуппеле…

В холл вошла Мила. Она была во всем черном и очень бледная. Бруммер немедленно заключил ее в объятия и поцеловал в щеку. Мила подняла руку и перекрестила его.

По деревянной лестнице спускалась Нина.

Бруммер снял темные очки и пошел ей навстречу. Они встретились на середине лестницы, остановились и долго смотрели в глаза друг другу. На Нине было длинное зеленое платье и зеленые туфли на высоком каблуке. Она была сильно накрашена и выглядела очень уставшей.

Бруммер обнял ее, и они вдвоем стали подниматься наверх и исчезли в темном коридоре.

— Извините, что я плачу, господа, но это самый счастливый день в моей жизни, — сказала Мила.

44

Последующие восемь дней были наихудшими в моей жизни. Я видел Нину, но не мог с ней говорить. Я возил ее туда и сюда, но он был все время с нами. Я пытался поймать ее взгляд, но она отводила глаза. Она со мной не говорила, говорил только он. Нина выглядела плохо. Когда она улыбалась, можно было заметить, что на ней слишком много пудры.