Валерий Губин - Вечное невозвращение Страница 47

Тут я проснулся оттого, что Антонина трясла за плечо. Придя в себя, я услышал ту же музыку, которая только что звучала во сне. Кто-то тихо играл на не известном мне инструменте. Это так удивило, что я сел на кровати.

— На крыше играют, — прошептала она, — неужели ангелы?

— Я пойду посмотрю.

— Не вздумай, вспугнешь!

На цыпочках, босиком я прошел к двери и неслышно вышел на крыльцо. Сделав два шага в сторону от дома, в ярком свете луны увидел Юру, который сидел в чердачном окне, свесив ноги. На коленях у него лежал маленький приемник.

— Ты что там делаешь?

— Ангелов приманиваю.

— Давай спускайся!

— Можно я еще немного посижу? Мне кажется, кто-то уже пролетал, только я едва заметил.

— Ладно, но недолго. И смотри, будешь спускаться, ноги не поломай.

Я пошел в туалет, который стоял в самом конце участка, пробыл там минут пять и уже собирался выйти, как вдруг услышал: кто-то, разговаривая, подходит к нам со стороны леса. Голоса приближались. Я замер, прислушиваясь.

— Такой мужик хороший, давай сделаем для него что-нибудь приятное, — говорил один.

— А что мы можем сделать? — спросил второй.

— Давай сделаем его министром.

— Министром чего?

Они прошли совсем рядом с моей будкой. Я старался не дышать.

— Откуда я знаю — чего. Ну хотя бы министром текстильной промышленности.

— А как же Косыгин?

— При чем здесь Косыгин? Вечно ты все путаешь. Косыгин еще до войны был министром.

— Не знаю. А вдруг он обидится?

— Кто?

— Мужик этот. Скажет — всю жизнь мечтал возглавлять вашу текстильную промышленность!

Голоса удалялись, но не в сторону дома, а к дороге.

— Парнишка у хозяев забавный, полночи сидит, ангелов приманивает. — Это было последнее, что я услышал.

Когда-то, после школы, не зная, что делать и какую профессию выбрать, я поступил в текстильный техникум, который находился рядом с нашим домом. Но, проучившись год, понял, что это меня совсем не интересует. Может быть, они меня, и именно поэтому, хотят сделать министром? Пожалуй, я не потяну.

Я сел на скамейку и закурил. Было совершенно тепло. Я сидел и вспоминал какие-то подробности устройства ткацкого станка, потом вспомнил однокурсницу, которую полюбил, потому что у нее были очень красивые французские сапожки. Мы с ней встречались и после того, как я бросил техникум, она даже пришла на вокзал провожать меня в армию. Теперь я имени ее не мог вспомнить.

Когда я подошел к дому, Юры в окне уже не было — видно, не дождался ангелов и ушел спать. Я решил, что ангелы в эту ночь не летали, а гуляли по саду и спорили о том, каким министром меня сделать. Или кого-то из нас. Все вокруг окончательно заснуло, как всегда бывает во второй половине ночи, и дышало ровно и спокойно — и деревья, и старая собака на крыльце, и сам дом, освещенный с одной стороны яркой луной.

Утром, проснувшись, я никак не мог понять: на самом деле я слышал музыку на чердаке и говорящих ангелов или это только мне приснилось? Из кухни пришла Тоня с чашкой кофе и сигаретой.

— Ты слышала музыку ночью?

— Слышала. Ты храпел как танк, пока я тебя не перевалила на другой бок.

«Все, не бывать мне министром», — подумал я и попытался снова заснуть, но Тоня пресекла мои попытки, объявив, что через два часа надо выезжать.

— Ты не знаешь, — спросил я за завтраком Сашу, — кто у нас сейчас министр текстильной промышленности?

— Нессельроде.

— Я серьезно.

— А у нас есть такая промышленность?

— Должна быть.

Никто из присутствующих не знал ни фамилии министра, ни того, существует ли вообще такое министерство, и я, грустно вздохнув, пошел собираться.

Когда мы отъехали, я, не знаю зачем, все оглядывался на дом. То ли хотел его запомнить, то ли вернуться сюда когда-нибудь снова, словно что-то здесь забыл, только сейчас не могу вспомнить — что, а когда вспомню — будет уже поздно.

Мы были в дороге уже два часа, когда Саша вдруг резко затормозил и стал судорожно рыться в бардачке:

— Нитру ищу. С сердцем плохо.

Лицо его было землисто-серым, глаза запали. Мы нашли нитроглицерин, уложили его на разложенное сиденье, я устроился рядом, с Ритой на коленях, а Тоня села за руль. Ждали полчаса, но Саше лучше не стало. Тогда решили ехать в больницу, до которой было километров тридцать. Тоня сначала гнала, что было мочи, но потом пошла плохая дорога и пришлось ехать медленно. Саша лежал, закрыв глаза; я время от времени окликал его, он открывал глаза, но ничего не отвечал.

В больнице мы сами отвезли Сашу прямо в палату. Рита предложила ехать к ней в общежитие, но мы остались коротать ночь в вестибюле на скамье. Часа в два я проснулся — от неудобной скамейки сильно заболел бок — и решил пройтись по коридорам, размяться. Я неслышно шел мимо раскрытых дверей палат, где в темноте кто-то храпел или вскрикивал, мимо спящей под яркой настольной лампочкой дежурной, и во мне всплывало то ощущение жути, которое с детства порождали больницы: там везде и всегда отвратительно пахло постными щами и карболкой, всегда гудели спускающиеся с потолка огромные трубы и всегда чувствовалось присутствие боли, страдания, смерти. Здесь было все то же самое. Мне представлялось, что эта больница, как жуткий спрут, забрала в себя моего друга и больше не собирается его отдавать. Я и не заметил, как за последний год Саша из соседа, а потом приятеля превратился в друга. За всю жизнь у меня было два друга, и оба умерли. Всегда было несколько приятелей, с которыми я мог не встречаться по полгода, не особенно этим огорчаясь. Теперь, если с Сашей что случится, я до конца дней останусь с этими своими приятелями, только встречаться мы будем все реже и реже, пока некоторые вообще не перестанут отвечать на звонки. Мне стало грустно, так невыносимо грустно, словно у меня сейчас будет инфаркт. И тут я увидел Сашу.

Он стоял у окна в самом конце коридора и рассматривал звезды.

— Думаешь о новой картине? — спросил я подходя.

— Да. Посмотри, какой необычный цвет звезд. Они почему-то кажутся зелеными. Наверное, это особенность местного воздуха. Жалко, я не успею нарисовать зеленые звезды в больничном окне.

— Может быть, и успеешь.

— Замечательное у нас с тобой путешествие получилось! Не так ли? Столько увидели интересного, с такими девушками подружились. Ты ведь не жалеешь?

— Нет, я очень доволен. Только я думаю, что путешествие наше не закончилось. Отдохнешь — и поедем дальше.

— Нет, пора составлять завещание.

— Если ты собрался помирать, то зачем встал?

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Умереть — это очень естественно. Мы всегда ближе к смерти, чем к жизни. Треть жизни мы спим, еще треть живем, как автоматы, почти не приходя в сознание. Только изредка мы чувствуем, что живем: когда любим, когда творим, когда веруем. Я, наверное, был живым в полном смысле этого слова несколько дней за всю свою жизнь. И это были самые счастливые дни.

— Преувеличиваешь. Кто же еще живой, если не ты?

— Я иногда живой, а постоянно живые только Бог и дьявол. Они между собой играют нами, борются за наши души. Один оживляет, другой умертвляет, а мы как марионетки. Но я не жалуюсь, я счастлив, что у меня были эти несколько дней. И сейчас, в полном уме и почти в полном здравии, завещаю тебе свою машину, по крайней мере, до дома ты сможешь на ней доехать. Тоне я завещаю свои тапочки, они в багажнике, очень хорошие тапочки. Новые меховые, на кожаной подошве.

— Спасибо, адмирал. Я их отдам в наш музей краеведения, — сказала Тоня за моей спиной.

Мы и не слышали, как она подошла.

— И давно ты здесь стоишь? — спросил я, не оборачиваясь.

— Нет, только подошла. А вы что, обо мне говорили?

— Непрерывно, — отозвался Саша. — И заметь: только хорошее.

— Что же можно сказать обо мне хорошего?

— Ну, ты красива, умна, у тебя ноги от самой шеи…

— И за все это только тапочки?

— А больше у меня ничего нет. Я бы отдал тебе свою квартиру в Москве, но у меня сын. Боюсь, он будет против.

— Ладно, завещатель, иди, ложись. Даем тебе два дня, чтобы окончательно оклематься, а потом в дорогу. Табор ждать не будет.

Саша ушел, а мы еще долго стояли у окна, прижавшись друг к другу, словно дети, потерявшиеся в темном лесу.

— Ты тоже видишь, что звезды зеленые? — спросил я.

— Нет. У меня не такие глаза, как у Саши. Для меня они голубые, а некоторые даже желтые.

Глава третья

Мы ехали вдоль какой-то реки. Дорога то подходила почти к самой воде, то шарахалась от нее в глубь леса. Саша часто вздыхал, вспоминая о Рите, которая отказалась ехать с нами дальше — дочь надо было готовить в школу. Тоня опять пела, и поскольку она перестала быть цыганкой, в репертуаре у нее были исключительно русские песни. Мне особенно понравилось в ее исполнении песня про то, как летят утки. Я попросил ее спеть еще и даже сам негромко подпевал.