Валерий Губин - Вечное невозвращение Страница 48

— Песни у вас сплошь ветхозаветные, — резюмировал наше пение Саша.

— А тебя что нравится? Какая у тебя любимая песня? — обиделась Тоня.

— Марш нахимовцев!

— Спиши слова.

— Я помню только начало.

И он запел, как заблеял, видимо, нарочно коверкая мелодию:

Солнышко светит ясное!Здравствуй, страна прекрасная!Юные нахимовцы тебе шлют привет…

— Дальше не помню, — сказал Саша.

— Ну что с тебя взять, дрянь адмиральская!

— Но, но, разговорчики на палубе! Вон Котовский стоит. Будем останавливаться?

Впереди голосовал пожилой человек в военном кителе, штатских брюках и офицерских сапогах. Его глянцевая лысина просто сверкала на солнце.

— По-моему, симпатичный дядечка, — подала голос Тоня. — Давайте остановимся.

Котовский сказал, что его дом — пять километров в сторону от дороги, и просил подвезти.

— Но ты же видишь, что мы прямо едем, а не в сторону.

— Я еще вижу, что вы люди симпатичные, а значит — добрые.

— Ничего это не значит, — убеждала его Тоня, когда он усаживался рядом с ней. — Недавно в Вышнем Волочке одного молдаванина судили. Троих зарезал, а сам писаный красавец.

— Красавец и симпатичный человек — это разные вещи, — кротко отозвался наш новый пассажир.

Дом у него оказался добротной здоровенной избой. Он чуть не силой усадил нас за стол во дворе, и они вместе с Тоней отправились на кухню готовить еду.

— Неужели один живет в таком доме?

— Вполне возможно. Он тут вообще один — три дома, что мы проехали, явно брошенные, совсем развалились.

— Страшно, наверное, так жить?

— Может быть, привык. Вообще, я думаю, в его возрасте уже ничего не боятся.

— Да он чуть старше нас. Я еще многого боюсь.

— Это только кажется. На самом деле ты ничего не боишься.

Саша отправился к машине, а я стал думать, чего же я все-таки боюсь. И решил, что боюсь стать инвалидом, боюсь уличных хулиганов, экономического кризиса, который может оставить меня без моей крохотной пенсии, боюсь жизни после смерти, если таковая будет, ибо уверен: если там что-нибудь есть, то только вечное умирание. Но боюсь я всего этого как-то абстрактно, умом. По-настоящему я боюсь только одного: вдруг, в один прекрасный день, мне станет ясно — жизнь свою я прожил зря. Я, конечно, много чего успел сделать: писал, думал, любил, кому-то помогал, с кем-то воевал. Но, возможно, все это не то, все это никому не нужно. Я и так постоянно испытываю чувство досады, ибо моя жизнь все время распадается на несвязные куски, и я никак не могу достичь какой-либо целостности, значительности. Но все еще теплится надежда, правда, очень слабая, что есть в моем существовании какой-то, мне пока еще не ясный внутренний смысл.

Потом мы ели запеканку из макарон с яйцами и было вкусно, как в детстве. Котовский, узнав, что мы никуда конкретно не едем, а просто путешествуем, предложил несколько дней пожить у него.

— Отдохнете, мне поможете по хозяйству. И не так страшно будет вместе.

— А чего вы боитесь?

— Не то чтобы боюсь, но немного опасаюсь. Тут компания из города время от времени наезжает. Один мафиозный бизнесмен и два бугая с ним. Требуют, чтобы я дом им продал за смешную цену, а если не соглашусь, грозят поджечь.

— Как же мы с бугаями справимся?

— Оружие есть — карабин и ружье. Только я с ними не умею обращаться.

— Мои мужики умеют, — заверила Тоня. — дин из них генерал, а другой адмирал.

— И ты по-македонски можешь, разве нет?

— Для этого нужны пистолеты.

— У меня есть наган, — сказал хозяин, — но без патронов. Таких патронов, наверное, уже в природе нет. Нам и не придется стрелять. Если они увидят нашу команду, да еще с оружием, то отступят. Я уверен. Хотя бы на время оставят меня в покое.

— Что ж, тащи сюда свой арсенал, будем разбираться.

— Что тащи? Мы что, остаемся? — заволновался я.

— Ну да. Будем, как семь самураев, помогать бедным крестьянам.

— Но нас трое.

— Это их трое, а нас четверо.

Вечером хозяин, назвавшийся Федором Ивановичем, разжег большой костер, чтобы спалить накопившийся хлам. Мы сидели вокруг, смотрели на искры, уносившиеся в темное небо, и молчали. Лежала плотная, густая тишина и далеко за рекой в лесу время от времени было слышно какую-то птицу, вскрикивавшую, словно во сне.

— Ты бы спела что-нибудь, Антонина, — попросил Саша.

— Такой вечер не для песен, — ответила она, — а для воспоминаний.

— Хорошо, когда есть что вспоминать.

— Разве тебе нечего, адмирал?

— В моем прошлом больше того, что хочется навсегда забыть, а не помнить.

Подул холодный ветер, но никто не захотел уйти в дом, только Тоня набросила куртку. Федор Иванович подложил дров в костер и сказал:

— Кстати, о воспоминаниях. Помните, как у Чехова в «Студенте»: «Точно такой же ветер дул и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре, и при них была точно такая же лютая бедность, голод, такие же дырявые соломенные крыши, невежество, тоска, такая же пустыня кругом, мрак, чувство гнета, — все эти ужасы были, есть и будут, и оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше». Все это очень созвучно нашему времени.

— Вы, наверное, раньше в школе учительствовали? — спросила Антонина.

— Да, тридцать лет в местной школе. И уже десять лет она закрыта. Учить некого. Только в школьной программе «Студента» не было.

— Конечно, там же об апостоле Петре, который в такую же холодную ночь грелся у костра и три раза отрекся от Христа, а потом долго безутешно плакал. И еще о том, что правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, во дворе первосвященника, продолжаются непрерывно до сего дня и всегда составляли главное в человеческой жизни и вообще на земле….

Теперь ее лицо, выхваченное из темноты зыбким светом костра, не было ни лицом цыганки, ни лицом той странной женщины, которое мы видели как-то в машине. Может быть, это было лицо тех первых христианок, окружавших Христа, — Марии или Марфы. А может быть, просто лицо женщины, женщины в чистом виде, как выразился бы Саша, или женственности, чей лик проступает хоть иногда у любой представительницы этого странного пола.

Все опять надолго замолчали, и, пока молчали, два раза вскрикнула птица за рекой.

Вновь, как и несколько дней назад, меня охватило чувство беспричинной радости, да так сильно, что казалось, еще немного — и я могу оторваться от земли и полететь — над костром, над спящим лесом и над речкой, еле слышно шумевшей в темноте….

Тут я опять услышал звук лопнувшей струны. Видимо, только я услышал, потому что никто не шелохнулся. Показалось, что на этот раз меня предупреждают о неминуемой опасности, которая уже совсем рядом.

Дом состоял из двух огромных комнат, и одну отдали нам с Антониной. Спали мы на широкой кровати с блестящими никелированными шарами. Кровать сильно скрипела при малейшем движении, а если движения были более сильными, пыталась выехать на середину комнаты.

Я встал чуть свет и пошел в лес. Лес, такой привлекательный издалека, елово-сосновый, насквозь пропах грибами, а под каждой сосной росли густые кусты черники. Я на четвереньках ползал по кустам, собирая ягоды, и вдруг уткнулся в чьи-то колени. Антонина стояла передо мной, глядя сверху вниз, как на блудного сына, сбежавшего из дома. Я вдруг обхватил ее ноги, уткнулся лицом в подол и заплакал. О чем я плакал: о кончающейся, бестолково прожитой жизни, об умерших родителях, которые так и не узнали о моей любви к ним, ибо я ее все время прятал, — кто знает? Она молча гладила меня по голове, не говоря ни слова. Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мы услышали крики Саши, который шел по лесу, разыскивая нас.

— Пойдем со мной, — сказала Антонина совершенно незнакомым голосом. И, взяв за руку, потащила напролом сквозь кусты, коряги, гнилые пни.

— Скорей, а то адмирал увидит!

Ветки хлестали по лицу. Два раза мы перепрыгнули довольно широкую канаву. Я промочил ноги в черной, как деготь, бочаге, но покорно шел за ней, верней, позволял ей себя тащить. Наконец лес поредел, впереди отчетливо голубело небо.

— Дальше иди один. Там скоро будет берег.

Я пошел, не оборачиваясь, и обнаружил небольшую полянку, а сразу за ней речку. У самой воды, на разостланном покрывале, сидели двое пожилых людей — мужчина и женщина. Мужчина был полный, грузный, в спортивных штанах и майке. Он держал в одной руке бутылку пива, а в другой очищенное яйцо и что-то говорил женщине, которая сидела спиной ко мне и доставала свертки из сумки. Я, как зачарованный, смотрел на это покрывало: неприхотливый узор на нем отпечатался в моей памяти на всю жизнь. Много лет, в детстве, этим покрывалом застилали мою кровать; потом, выцветшее, она висело на даче в беседке, закрывая нас от солнца; потом на нем в коридоре спала наша единственная в жизни собака, которую мать разрешила купить.