Филипп Майер - Сын Страница 48

Слушая, как они рассуждают о смерти Датча Холлиса, вы подумали бы, что произошел несчастный случай, удар молнии, внезапное наводнение, кара Господня. Но мой сын ни при чем. Вынужденный поступок, инстинктивное действие. Шериф кивает, поддакивает, накачиваясь нашим виски, а отец все подливает и подливает.

Можно было бы вмешаться и напомнить, что история человечества представляет собой непрерывное развитие, движение вперед – от животных инстинктов к рациональному мышлению, от природного невежества к приобретению знаний. Детеныш пумы, выпущенный в дикую прерию, вырастет образцовым взрослым зверем. Но человеческое дитя, брошенное в лесу, превратится в дикаря, неспособного жить в нормальном обществе. Впрочем, всегда найдутся те, кто настаивает на обратном: мы, де, жертвы инстинктов, как волки.

Сгустилась тьма, все убедились в праведности моего сына, и Грэм увез Чарлза в Карризо – сошлись на том, что для приличия Чарлзу лучше провести ночь в тюрьме. Гленн держится отстраненно. Он в замешательстве от поступка Чарли, по меньшей мере.

15 марта 1916 года

Пошел проститься с Датчем Холлисом, пока его не похоронили. Тело поместили в сарае Грэма, обложив блоками льда. Небритый, немытый, лицо и одежда забрызганы свернувшейся кровью, и, как у всех покойников, кишечник автоматически опорожнился. Совсем недавно, лет двадцать назад, он был карапузом, тянувшимся к матери… мальчишкой, стремившимся стать мужчиной… Я вспомнил, как он играл на скрипке, дуэтом с братом, в гостях у Мидкиффов. Я вглядывался в темное пятно прямо над бровью – сложнейшая машина, непоправимо разрушенная; здесь обитали слова и музыка… и мы положили этому конец.

В распахнутом вороте рубахи что-то блеснуло, медальон… Я взял его в ладонь, но в темноте не мог толком рассмотреть. Я рванул цепочку, обрывая, голова Датча дернулась. Я поспешно вышел.

Вернувшись домой (сердце бешено колотилось всю дорогу, как будто совершил тяжкое преступление, как будто настоящим злодейством было не убить его, а похитить медальон), не нашел внутри ничего – ни фотографии, ни записки, ни пряди волос. Медальон был пуст. Отнес его к Гарсия и похоронил там, вместе с остальными жертвами, и все время чувствовал себя преступником, заметающим следы. Есть те, кто рожден охотником, и те, кто рожден быть жертвой… Я всегда знал, что принадлежу к последним.

16 марта 1916 года

Чарлз вернулся, но ему запрещено покидать те четыре округа, где расположены наши владения. Он расхаживает по дому, гордо вскинув голову; мне отчего-то трудно на него смотреть. Судья Пул заверил, что никаких обвинений предъявлено не будет. Для верности они с шерифом и отцом навестили тех, кто войдет в состав коллегии присяжных.

Хотел бы написать, что разрываюсь между надеждой на наказание и желанием оправдания. Но нет. Я хочу одного: чтобы его оправдали. И хотя его грехи многочисленны… это мой сын, которого я сам вырастил.

Поехал за покупками, глубоко надвинув шляпу, все время боялся встретиться с Эстер Холлис, матерью Датча и Билла, но, к огромному облегчению, вспомнил, что она скончалась несколько лет назад.

Никого, похоже, убийство особенно не тревожит, и менее всего – мексиканцев. Coraje[87], говорят они, жара, пыль, оскорбления. Даже у лошадей бывает. А для внука великого патрона, человека темпераментного, coraje вещь закономерная. Особенно когда клевещут на его семью. Да еще публично… По чести говоря, это единственный разумный поступок в такой ситуации.

А тем временем оба брата Холлиса постепенно обращаются в прах. Невозможно поверить, что мы действительно созданы по образу и подобию Божьему. Слишком много в нас от рептилий, от пещерного человека с его дикими повадками. И ведь найдется немало тех, кто не прочь туда вернуться. Стать рептилией. Змеей, притаившейся в засаде. Нет, они, конечно, не говорят змея, им больше нравится лев, но разница-то невелика, разве только внешне.

24 марта 1916 года

Большое жюри не предъявило обвинения.

2 апреля 1916 года

Несмотря на убийство Датча Холлиса и на историю с Гарсия, наше имя имеет больший вес, чем когда-либо. Там, где я готов столкнуться с обидой, встречаю уважение; жду зависти, а получаю ободрение. Не воруйте у МакКаллоу – вас убьют; не браните МакКаллоу – они убьют вас. Отец считает такое положение дел правильным. Я напомнил ему, что идет десятый век второго тысячелетия.

В итоге все вышло по его – нас считают людьми другой породы. Им вообще не приходит в голову, что мы тоже нуждаемся в пище, что у нас тоже идет кровь, что на нас можно устроить облаву с вилами и факелами. Или, точнее, со святой водой и осиновыми кольями.

Что касается более глобальных бедствий, люди Вилья вчера напали на казармы в Гленн-Спрингс. И пусть я со чувствую мексиканцам, вместе с отцом с нетерпением жду прибытия пулеметов Льюиса, которые выпускают десять 30-калиберных пуль в секунду. Истинное спасение, когда приходится малыми силами противостоять многочисленному противнику. Из-за войны в Европе заказ поступит с существенным опозданием.

Всерьез поговаривают, что мексиканское правительство планирует штурм Ларедо – войска Каррансы группируются за рекой. Мексиканцы убеждены, что мы должны вернуться к прежним границам (по Нуэсес). Техасцы уверены, что граница пролегает миль на триста южнее, где-то в районе Дуранго.

Салли хочет переехать в Сан-Антонио, или в Даллас, или даже в Остин – куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

– Мы в полной безопасности, – уверял я. – Ни гансы, ни мексиканская армия не подойдут к нашим воротам.

– Я вовсе не этого боюсь, – вздохнула она.

– Ты беспокоишься о мальчиках?

– Обо всех троих. Двух живых и одном погибшем.

– Все будет хорошо.

– Пока опять кого-нибудь не убьют. Или пока их не разыщет чей-нибудь мстительный брат.

– На свете не осталось больше ни одного Холлиса. Мы проверили.

– Значит, будет кто-то другой.

Я не стал напоминать, что брак с мужчиной из семьи великого Илая МакКаллоу был для нее почетной наградой. Я устал, окончательно обессилел.

– У моих племянников в Далласе есть ружья, – печально произнесла она. – Они охотятся на оленей. Ходят в школу, волочатся за распутными девчонками, но… – она запнулась, – я видела мальчика…

– Датча? – ласково переспросил я.

– Они бросили его под навесом за домом шерифа Билла Грэма. Стыд и позор.

Я ничего не сказал на это. Уже давно у нас все пошло наперекосяк, но всякий раз, когда я начинал надеяться, что еще не поздно наладить совместную жизнь, она все портила. Я отвернулся, окончательно замкнувшись в себе.

– Ты можешь оставаться здесь, Пит, один. Я потеряла всех, кого боялась потерять.

Двадцать два

Илай / Тиэтети

Весна 1851 года

Для обычного бледнолицего индейские имена звучат бессмысленно и похожи на клички животных, потому белым трудно было понять, с чего бы относиться к этим ниггерам прерий как к человеческим созданиям. Дело в том, что у команчей было табу на использование имени умершего прежде человека. В отличие от бледнолицых, миллионы которых зовут себя одинаково, поколение за поколением, у команчей имя человека живет и умирает вместе с ним.

Имя ребенку дают не родители, а остальные родственники или кто-нибудь из уважаемых членов племени, иногда в честь поступка, который он совершил, иногда в честь события, поразившего воображение. Если имя не очень подходило человеку, его можно было сменить. К примеру, Дразнящий Врага рос робким, застенчивым и слабым ребенком и родные подумали, что новое отважное имя поможет исправить положение дел, – так оно и вышло. Кое-кто в племени менял имя по два, а то и три раза, когда случалось что-то важное и интересное, по мнению друзей и семьи. Хозяина пленницы-немки, Желтые Волосы, которого при рождении назвали Шесть Оленей, в юности переименовали в Ленивые Ноги, и это имя пристало к нему уже до конца жизни. Сына Тошавея назвали Жирным Волком, потому что воин, который дал ему имя, накануне видел очень толстого зверя, а это и знак важный, и сам он похож, так что имя подошло. Имя Тошавея означало Блестящие Пуговицы, так его назвали еще при рождении, но мне это казалось странным, и я предпочитал думать о нем просто как о Тошавее. В ходу были и испанские имена, которые не имели особенного значения, – Писон, Эскуте, Кончо. У нас был воин по имени Хисуу-анчо, его похитили у родителей лет в семь или восемь, и на все вопросы он отвечал, что его христианское имя Хесус Санчес, – ну, так его и прозвали.

Многие имена у команчей звучали совсем неприлично, во всяком случае на бумаге, и тогда белые их изменяли. Вождя, совершившего знаменитый налет на Линнвиль в 1840 году (в ходе которого пять сотен воинов ограбили склад дорогой одежды и умчались, наряженные в шелковые сорочки, свадебные платья и цилиндры), звали По-ча-на-квар-хип, что означает Член-Который-Всегда-Стоит. Понятно, что такое имечко, даже в деликатном варианте Эрекция-Которая-Не-Ослабевает, невозможно опубликовать в газете, поэтому его обозвали просто Бизоний Горб. Та к его и звали долгие годы, вплоть до самой смерти, много лет спустя, после того как он тщетно пытался стать фермером, живя в резервации, потеряв и свои земли, и свое доброе имя. Но для самого себя он всегда оставался Членом-Который-Всегда-Стоит.