Филипп Майер - Сын Страница 49

Многие имена у команчей звучали совсем неприлично, во всяком случае на бумаге, и тогда белые их изменяли. Вождя, совершившего знаменитый налет на Линнвиль в 1840 году (в ходе которого пять сотен воинов ограбили склад дорогой одежды и умчались, наряженные в шелковые сорочки, свадебные платья и цилиндры), звали По-ча-на-квар-хип, что означает Член-Который-Всегда-Стоит. Понятно, что такое имечко, даже в деликатном варианте Эрекция-Которая-Не-Ослабевает, невозможно опубликовать в газете, поэтому его обозвали просто Бизоний Горб. Та к его и звали долгие годы, вплоть до самой смерти, много лет спустя, после того как он тщетно пытался стать фермером, живя в резервации, потеряв и свои земли, и свое доброе имя. Но для самого себя он всегда оставался Членом-Который-Всегда-Стоит.

Лекаря, который в 1874-м вместе с Кваной Паркером повел команчей против бледнолицых в войне на Красной Реке, звали Исахата’и, Пизда Койота. В газетах его называли Исхтаи, Эсхати, даже Эсчити, никак не переводя имя на английский. У Тошавея был племянник по имени Хотел-Трахнуть-Кобылу, которое он не без причины получил в ранней юности, а Жуткую Лентяйку прежде звали Одинокой Птицей. Команчи были добродушным народом и к своим прозвищам относились с юмором, хотя когда Хотел-Трахнуть-Кобылу заполучил свой первый скальп и решено было переименовать парня в Человек-На-Холме, никто не слышал, чтобы он жаловался.

К февралю начался голод. Уже больше года у нас не было бизона, а всех оленей, лосей и антилоп за зиму перебили. Редкие выжившие звери выходили из укрытий только по ночам, пощипать сухие ветки. К тому времени мы уже выслеживали древесных крыс и поедали найденные в их гнездах запасы сухих фруктов и орехов, да и самих крыс, если удавалось их поймать. И каждый понимал, что скоро начнут умирать самые маленькие, самые старые и больные, и они непременно погибли бы, если бы нам не попалось стадо бизонов, кочующих к северу.

Все посчитали это добрым знаком, что полоса несчастий кончилась и Создатель-Всего-На-Свете простил нас. Время Первой Весенней Красоты мы встречали с обновленными запасами мяса и шкур и уже ждали лета и тепла. Для наших женщин это означало, что работать придется в два раза больше, все шкуры должны быть готовы к приезду команчеро.

Май – пора военных походов. Треть племени погибла в прошлом году, большую часть табуна мы тоже потеряли, и если этот летний рейд не принесет удачи, неизвестно, сколько мы еще сможем протянуть. Возглавит поход Тошавей, но Эскуте, который все еще не мог натянуть свой лук, останется в лагере, а его место займу я. Неекару тоже собирался, но в отличие от остальных молодых воинов не спешил вслух предвкушать будущие победы.

– Да что ты такой кислый, – пытался взбодрить его Эскуте. – Приведешь какую-нибудь мексиканскую красотку и будешь с удовольствием слушать, как я ее пользую.

Неекару печально покачал головой.

– Погоди, дай-ка угадаю. У тебя дурное предчувствие.

– Заткнись. – Неекару взглядом показал на меня.

Эскуте тоже меня заметил.

– У этого зануды вечно дурные предчувствия. Не слушай его.

– В прошлый раз мне тоже было не по себе.

– А, ты же великий пуха тенахпе[88], вечно я забываю, – усмехнулся Эскуте.

– Времена меняются, – продолжал Неекару. – Хотим мы это признавать или нет. Вот пенатека…

– Да к дьяволу этих убогих пенатека. Они были таи’и бледнолицых и получили по заслугам.

– Их было в четыре раза больше, чем нас.

– И они были подстилками для бледнолицых и заразились их болезнями.

– А, ну конечно. Воины, которые совершили величайший набег на бледнолицых, были, оказывается, их подстилками, – не уступал Неекару.

– Десять зим назад.

– Они владели табунами мустангов, таких же мощных, как бизоны.

– Неекару, у нас был всего один тяжелый год, а ты унылый говнюк, и лучше тебе остаться дома, потому что если ты будешь продолжать свое нытье, вместо того чтобы петь вохо хубийа, то кто-нибудь заткнет тебе рот томагавком.

– Еще один такой поход, как в прошлом году, – огрызнулся Неекару, – и некому вообще будет затыкать мне рот.

– Не обращай на него внимания, Тиэтети. Вот именно такое настроение и убивает людей. Помни, вы вернетесь домой с сотней скальпов наших врагов и приведете тысячу лошадей и пятьдесят рабов-мексиканцев. Так и будет. И нечего терять время на пустые разговоры.

– Ладно, – вздохнул Неекару.

– Рука так болит, что я даже спать не могу, но ты ни разу не слышал, чтобы я жаловался и хныкал, точно младенец. Перебей всех мексиканцев, умри как герой – мне наплевать, но вести такие разговоры нет никакого смысла. С таким же успехом можешь просто перерезать себе горло и даже горло всем своим людям, если ты такой дурак.

– Мы не собираемся нападать на бледнолицых, – сказал Тошавей. – Но…

– Обо мне можешь не беспокоиться, – успокоил его я.

– Отлично. – Тошавей окинул взглядом деревню, год назад она была существенно больше. – Жаль, что ты не родился лет на двадцать раньше, Тиэтети. Это было славное время. Стаи койтов шли следом за нами в каждом походе, они знали, что всегда найдут чем поживиться. Но может, те времена еще вернутся, – задумчиво поскреб он подбородок.

Мы спустились с плоскогорья, вновь появились холмы и каньоны, деревья – чаще всего дубы и тополя, – трава густая и высокая, и цветы пестрым ковром устилали прерию до горизонта.

Разыскивая родичей Тошавея, которые жили в верховьях Сан-Саба, мы наткнулись на недавно разоренный лагерь команчей. Семь десятков тел, все без скальпов. Несколько воинов, но в основном женщины, дети и старики. Тошавей нашел и своих родственников. Это были котсотека, отделившиеся от главного племени. С женщинами и девочками поступили так же, как с моей матерью и с сестрой, и так же изуродовали. Мы хоронили их целый день.

– Их мужчины, наверное, все еще в походе, – сказал Писон.

А еще там были следы ботинок, изготовленных в Остине или в Сан-Антонио, в общем, где-то на Востоке. И повсюду разбросаны странные мелкие мушкетные пули; и следы подкованных лошадей. Типи, оружие, все имущество племени сожжено в костре. Мне было ужасно горько и стыдно, но команчи, с суровыми невозмутимыми лицами хоронившие своих близких, сказали лишь, что еще несколько лет назад ближайшее поселение белых находилось за сотни миль отсюда и то, что они наткнулись на этот лагерь сейчас, очень дурной знак.

– Сколько бледнолицых живет там? – поинтересовался Тошавей. – Не знаешь?

– Говорят, около двадцати миллионов.

– Шутишь, – сердито проворчал он.

– Это точно.

– Ладно, будь по-твоему, Тиэтети.

Мы решили проехаться вокруг лагеря, чтобы немного передохнуть от рытья могил. Здесь явно побывали не рейнджеры, не могли двенадцать мужчин перебить семьдесят три команча, даже если среди них только женщины и дети. Тошавей предположил, что налетчиков было около трех сотен, но следов слишком много, они перекрывали друг друга, словно эти люди весь день напролет насиловали и грабили деревню, так что трудно сказать наверняка.

Я хотел было поискать следы отца: он припадал на левую ногу, и стопа у него была довольно маленькая для такого высокого роста. Но передумал.

На верхушке холма мы обнаружили отпечатки колес от пары фургонов. Трава вокруг выжжена дотла.

– Странно, – задумался Тошавей.

– Здесь стояли пушки, – сказал я. – Поэтому трава сгорела.

– Они очень тяжелые, да?

– Горную гаубицу тащат лошадьми. Военные используют их в войне с мексиканцами.

Деревня находилась примерно в фарлонге от этого холма, и я решил, что мелкие мушкетные пули на земле, должно быть, картечь. Выстрел из гаубицы, заряженной картечью, это все равно что залп одновременно из двухсот ружей. Или, как говаривал мой отец, словно Длань Господня накрывает всех.

– Тиэтети, это очень странно. Как, к примеру, они сюда забрались и их никто не заметил? И с чего бы им тащить с собой пушки в такую даль, если не знать наверняка, есть ли тут индейцы? Вот что я думаю – кто-то привел их.

– Пушки они ставили в темноте.

– Разумеется, в темноте. Но все равно – они знали, что тут индейская деревня. – Тошавей печально смотрел вниз, на то, что осталось от лагеря. – К сожалению, почти все мужчины падали прямо в свои очаги, их невозможно опознать, и я не могу сказать, есть ли среди них мой брат. Но его жену и двух дочерей я узнал.

Мы спустились вниз, воины уже смывали в реке пепел и кровь. Перед уходом мы стесали часть ствола большого тополя и на плоской поверхности вырезали иероглифами рассказ о том, что здесь случилось и сколько человек мы похоронили, – на тот случай, если сюда вернутся оставшиеся воины племени.