Энтони Берджесс - Человек из Назарета Страница 48

Мария не стала плакать, по крайней мере, в этот момент.

— Говорят, тебе вовсе не знакомы объятия женщины, — сказала она.

— Значит, люди говорят неправду, — ответил Иисус, улыбнувшись. — А что до теперешнего моего положения, то какал жена согласилась бы терпеть жизнь, которая проходит в скитаниях и проповедях?

— Я могу назвать одну, — смело сказала Мария, — которой эта жизнь не показалась бы тягостной. К тому же все твои ученики ходят в лохмотьях и едят рыбу, которую считают приготовленной, а на самом деле она совсем сырая. И даже твоя одежда грязна и нуждается в штопке.

— Благослови тебя Господь, дочь моя, но ты сама знаешь, что это невозможно. Что скажет мир? Мы знаем, что мир глуп, однако вынуждены мириться с некоторыми его глупостями, лишь бы посеять семена Царства.

— Значит, я не могу пойти с тобой?

— Ты можешь пойти той же дорогой. Но ты не можешь идти с нами. Мои ученики — мужчины, в конце концов. И каждый день они молятся о том, — он улыбнулся, — чтобы не впасть в соблазн.

Соблазн. Приблизившись, Иуда Искариот расслышал это слово, затем увидел Иисуса и Марию. Он не решался обнаружить себя и, прислушиваясь, ждал за деревом.

— А эти деньги, они тоже грязные? — спросила Мария. — Деньги, которые я скопила?

— Деньги не бывают ни грязными, ни чистыми, — ответил Иисус. — Золото и серебро не имеют разума. Если ты хочешь отдать их беднякам, отдай без колебаний.

— Но я не думала о том, чтобы отдать их. У меня в мыслях было совсем другое… — Мария заметила мелькнувшее за деревом белое одеяние и испуганно вскрикнула: — Кто-то нас подслушивает! — А когда с виноватым видом появился Иуда Искариот, она закричала: — Это один из фарисеев! Он из тех, которые проклинают меня днем…

— И благословляет ночью, — продолжил Иуда Искариот. — Тебе не стоит так говорить. Думаю, больше ты не должна называть меня фарисеем.

— Теперь иди, дочь моя, — сказал Иисус. — Скоро мы встретимся вновь.

Мария поцеловала его руки и ушла, бросив на Искариота недобрый взгляд. Иисус спросил:

— Кажется, я не впервые слышу твой голос?

— Можно мне присесть?

Иуда сел. Это был хорошо сложенный, мускулистый человек лет тридцати, с внимательным взглядом. Судя по его выговору, он воспитывался в Иерусалиме.

— Голос, который звучит сейчас, ты слышишь, безусловно, впервые. Я здесь не для того, чтобы задавать вопросы. Всю свою жизнь я был тем, кем ты назвал меня и моих лицемерных собратьев, — окрашенным гробом (хорошее выражение, с позволения сказать), любителем мыть руки перед едой…

— В этом нет ничего дурного, — ответил Иисус. — Прошу тебя, не бросай этой привычки, но помни, что на Бога вода и полотенце не производят особенного впечатления.

— Я говорю в переносном смысле, и, полагаю, ты понимаешь это, но изо всех сил стараешься поддразнить меня. Я имею в виду человека, который следит за внешней формой, так сказать, тщательно драит свой сосуд. Человека, который громко произносит молитвы в синагоге, но к слову и действию остается равнодушным. Прошу мне поверить, что я… больше не доволен собой. Ты веришь мне?

— Верю. Но бойся быть довольным собой только потому, что ты больше собой не доволен. Чем ты занимаешься, сын мой?

— Считай меня образованным человеком, в котором государство находит пользу. Я читаю и пишу на еврейском, греческом, латыни. Перевожу документы. Эта страна стала многоязычной. Видишь — у меня женские руки. Я никогда не работал по дереву и не ловил рыбу, чем, как мне известно, занимались твои люди. Мой отец был преуспевающим строителем, и однажды он сказал: «У моего сына никогда не должно быть мозолей на руках и кирпичной пыли в волосах. Мои деньги должны пойти на то, чтобы сделать из него ученого человека». И вот — перед тобой ученый человек. Может он быть полезен тебе? Но прежде… я хочу смыть с себя прошлое. Я должен быть прощен…

— Прощать не по моей части, — ответил Иисус. — Проси прощения у Отца своего Небесного. Хотя могу спросить: ты просишь прощения — за что?

— Я хочу быть чистым. Совсем чистым. — И он брезгливо повел плечами, словно на нем была грязная одежда.

— Если ты намерен очиститься от прошлого лицемерия, от того, что в прошлом тебе недоставало милосердия, от прошлых грехов плоти или духа, тогда можешь считать, что прощение ты уже получил. Если, конечно, ты действительно сожалеешь о прошлом. А будущее само позаботится о себе.

— Я ощущаю еще и прошлое, которое было до… до моего собственного прошлого. Ощущаю себя частью всеобщей нечистоты…

— Ты имеешь в виду грех Адама. Ты хочешь сказать, что сознаешь себя рожденным в грехе, поскольку родился человеком. Каждому человеку суждено нести в себе эту вину. Но человек способен уменьшить ее, если его жизнь будет полна любви и справедливости.

— Однако, будучи человеком и родившись грешным, я чувствую вину и за будущее.

— Ты слишком совестливый человек, — покачал головой Иисус. — Ты словно несешь на себе бремя грехов всех нераскаявшихся фарисеев. Послушай, кажется, ужин уже готов. Хлеб, принятый в качестве подаяния, и рыба, пойманная… Словом, ты должен пойти и поесть. Заодно представишься своим новым братьям.

Возмущенные смертью Иоанна Крестителя, некоторые зелоты решили нанести удар по Галилейскому государству, а в качестве объекта своей атаки выбрали слуг этого государства — безобидных чиновников, бедных солдат, поваров из царской кухни. Крики зелотов, когда их арестовывали, всегда сводились к одному: «Долой тиранию, долой угнетение! Убивайте убийц посланца свободы! Ирод — тиран и прислужник Рима! Восстань, о Израиль!»

Более зрелые зелоты это осуждали. На собрании, проходившем в его доме, Иоиль говорил:

— Кто приказал пойти на такую глупость? — Он имел в виду недавнюю неуклюжую попытку отравить вино, предназначавшееся для низших слуг царского дворца.

— Никто не приказывал, — отвечал Саул. — Поскольку отдавать приказы просто некому. Все, что нам остается, — это стихийные выступления. Кинжалы в ночи, так сказать.

— А получается большей частью — кинжалы средь бела дня, — сказал Иоиль. — Этих дурачков под палящим солнцем тащат в тюрьму, а они орут на весь свет свои глупости!

— Терроризм, — пробуя это слово на вкус, проговорил Саул. — Медленное изматывание противника. — Потом его лицо приобрело кислое выражение. — Да, все это глупость, в конце концов.

— Значит, идем прямо к нему и спрашиваем, — заявил Иоиль.

— Я всегда советовал это сделать, как вам известно, — заметил Симон.

— Если мы сможем пробиться сквозь толпы народа, — сказал Саул.

— Да, толпы… — пробормотал Амос. — Это уже не одинокий глас вопиющего в пустыне. Он собирает огромные толпы, очаровывает их.

— Добавьте сюда его чудеса, — сказал Даниил. — Чудеса привлекают толпу. На самом-то деле все это египетские фокусы, конечно. Как известно, он жил в Египте. Его чудеса нам очень помогут.

— Я поверю в чудеса, когда увижу их своими глазами, — сказал Иоиль. — Во всяком случае, нам не чудеса нужны, а кропотливая работа, руководство, управление из единого центра. Мы не можем ждать вечно. К нему пойдешь ты, Амос. И ты, Симон, пойдешь тоже.

— А где он теперь? — спросил Симон.

— Да практически везде, — ответил Иоиль. — Где увидите толпу, там его и найдете. Словом, время пришло. Спросите его.

В долине, или впадине, называвшейся Некев, которую окружали пологие холмы, собралась толпа, чтобы послушать Иисуса. Он должен был говорить со склона холма, своей формой походившего на зуб и потому носившего название Шен (или Син). О численности той толпы сообщают по-разному: одни утверждают, что там было едва ли больше тысячи человек, другие говорят о десяти тысячах. Но несомненно то, что для Иисуса никакая толпа не была слишком велика. Его могучий голос, питаемый из огромных воздушных сосудов, каковыми были его необъятные легкие, говорят, доносился до всего народа без всяких усилий со стороны Иисуса и был хорошо слышен на большом отдалении. Даже глухие слышали его. Когда он всходил на холм Шен (или Син), за ним следовало множество просителей. Ученики расталкивали их, хотя Иисус, пожелай он того, мог бы сам рассеять надоед, дав им сокрушительную отповедь своим громовым голосом. Тем не менее он сносил жужжание этих слепней, как называл их Фома, иногда останавливался, вслушивался — в глазах мелькали насмешка или сострадание — и то давал резкий совет, то ругал, то благословлял. Когда он дошел уже до середины холма Шен (или Син), его сильно толкнул какой-то молодой человек, довольно богато одетый. Безуспешно пытаясь преодолеть сдерживающую силу мускулов Иакова-меньшего, он крикнул:

— Учитель! Одно слово, учитель!

— Ты не из здешних, — произнес Иисус. — Ты говоришь не как житель Палестины. Откуда ты, сын мой?