Александр Громов - Жара. Терпкое легкое вино. Страница 5

— Давайте помолимся, — произнёс отец Василий.

Следом за ним на колени встали все. И Семён Алексеевич встал. Невольно оглянулся — встали и приехавшие, и его шофёр тоже стоит. Только с той стороны колка кто-то переругивался и, кажется, курил.

— Пресвятая Богородица, прости нас! Царице преблагая, Заступница благих и сирых утешильница, зриши нашу беду, зриши нашу скорбь… — На этих словах отец Василий ударил себя в грудь, потом, словно стон, разнеслось над степью: — Разреши ту, яко волиши… Пресвятая Богородица, спаси нас!

Наступила пауза. Многие плакали. Отец Василий продолжал стоять, опустив голову, плечи его подрагивали, потом он поднял руки и лицо.

— Пресвятая Богородица! Владычица! Спасибо Тебе, что Ты не оставляешь нас. Спасибо, что скорбишь вместе с нами. Мы прогневали Сына Твоего. Помоги нам, объясни, вразуми, как нам вернуть Его милость. Как… — Он замолчал и снова опустил голову.

Такой напряжённой тишины Семён Алексеевич ещё никогда не слышал. Все ждали, что ответит Богородица. В том, что Она ответит или подаст какой знак, не сомневался, наверное, никто. И, если бы Она сейчас зримо кивнула головой, перекрестила бы или, сойдя с иконы, встала среди всех, никто бы не воспринял это как чудо.

Тишина длилась с минуту. Потом отец Василий тихим голосом сказал:

— Сейчас я прочитаю общую исповедь. Кто в чём грешен, повторяйте за мной.

— Что, что сейчас будет? — спрашивали с задних рядов.

— Исповедь.

«Что такое исповедь?» — чуть было не спросил Семён Алексеевич.

Отец Василий встал рядом с Богородицей, развернул походный амвон, похожий на складной столик, положил на него Евангелие, крест. Народ придвинулся к нему и хором повторял за ним: «Каюсь».

«Почему я должен каяться в том, чего не делал?» — подумал Семён Алексеевич и вернулся в тенёк.

— Это надолго, — сказал его шофёр.

— Раньше двух не кончат, — уточнил кто-то рядом и бросил окурок.

— Вы как, Семён Алексеевич? Может, поедем?

Какую-то секунду Семён Алексеевич не то чтобы задумывался, а словно искал оправдание своему отъезду, и в то же время он обрадовался и удивился: почему никто раньше не предложил ему поехать?

— Поехали, — кивнул он шофёру, бросил посох, сделал решительный шаг к машине и тут же охнул — без посоха ходить уже не получалось.

Шофёр поддержал его.

— Осторожнее, тут ямка.

Но Семён Алексеевич уже справился, отодвинул подставленную руку и, стиснув зубы, заковылял к машине.

В машине работал кондиционер и была невероятная после всего пережитого прохлада. «Вот оно, блаженство, — подумал Семён Алексеевич. — Попрощаться бы надо». Он оглянулся, увидел сквозь тонированное стекло отца Василия, покрывавшего голову епитрахилью пригнувшейся старухе, и махнул рукой:

— Поехали.

Теперь уже хотелось уехать как можно быстрее, а машина, как назло, дёрнулась и заглохла. Шофёр поворачивал ключ, жал на газ, чертыхался, но машина стояла. И тут сквозь стрёкот стартера Семёну Алексеевичу послышался посторонний шум, словно гул какой-то.

Шофёр ошарашенно оглянулся.

— Слышали?

У шофёра было такое изумлённое лицо, что Семён Алексеевич растерялся.

— Что, что такое?

— Да это же гром! — шофёр замер с выставленным вверх пальцем и Семён Алексеевич ясно услышал далёкий рокот, который и в самом деле напоминал гром.

Шофёр открыл дверцу.

— Ей-Богу, гром, Семён Алексеевич! Слышите!

— Слышу, — устало согласился глава района, слишком много необычного свалилось на него сегодня, да и из машины уже выйти сил не было. — Поехали.

И машина завелась.

Стоявшими же по другую сторону колка гром был воспринят как ожидаемый знак. Словно разрешилось что-то над людьми, словно они получили прощение. Все возбуждённо тыкали в небо, прислушивались, дальние раскаты грома встречали радостными громкими криками, кто-то даже различил появившиеся на горизонте облака и уже начинало казаться, что в конце поля клубится что-то белое и долгожданное.

Исповедь пошла бойчее. Но отец Василий не торопился, был последователен, строг и отпустил последнего кающегося, когда время подходило к двум часам. Наступил самый жар. Все сбились в колке, разморённые, но довольные. Обсуждали гром, доедали присланные из села бутерброды и ждали, когда двинутся домой.

Приехав домой, Семён Алексеевич никак не мог успокоиться: словно червяк в красивом яблоке, грызла непонятная досада, будто что-то не так сделано или вовсе осталось недоделанным. И всё хотелось задавить этого червяка, быстрее погрузиться в текучку и забыть о бегстве.

Он принял душ, надел привычный костюм и поехал в администрацию. Тело поламывало, но в этом была своя прелесть, словно и впрямь хорошо поработал. Он попытался читать сводки, делать телефонные звонки, решать вопросы, но никак не мог уловить в этом смысла, будто он играл в странную игру, и, стоило чуть отвлечься от неё, как тут же перед глазами вставали поднятые вверх руки отца Василия, звучала молитва, которую повторял, когда ковылял до второго привала, смотрела влажными глазами Богородица. И он уже никак не мог отделаться от того, что постоянно думает о людях, идущих сейчас в самое пекло по асфальтовой шоссейке.

Сначала отправил к крестному ходу «газельку», чтобы подбирать отставших людей. Потом распорядился, чтобы с крестным ходом постоянно ехала машина с питьевой водой. Не утерпев, вызвонил главного врача и велел послать к крестному ходу машину «скорой помощи». Что он мог ещё сделать? Пару раз он порывался поехать встречать крестный ход, но как? Хлебом-солью? Цветами и почётными грамотами? Может, встать на колени и просить прощение? И он тут же представлял себя стоящим на коленях и морщился — всё это отдавало фальшью. Да, он слаб, да, он не готов к таким подвигам, но вот он тут, на своём месте и делает то, что в его силах. Надо признать, не очень-то и больших.

Позвонил помощнику, которого посадил на «газельку». «Ну, как?» — «Идут». — «Далеко ещё?» — «Так-то нет, но медленно всё, привал делали». — «Ты уж собирай там тех, кто устал, уговаривай, там народ упёртый». Хотел спросить про «скорую» и побоялся. В конце концов, плохие новости, как показывала практика, долетают пулей.

А «скорую»-то глава не зря выслал. По раскалённому асфальту идти оказалось невозможно. Ноги чуть ли не вязли в размягчённом асфальте, а те, у кого была крепкая подошва, оставляли на шоссейке следы. Крестный ход сбился на обочину и двигался медленно, но упорно. Как только появилась «газелька», туда попрятали детей. Тяжелее всех, наверное, приходилось спортсменам, нёсшим носилки с иконой и хоругви. Им помогали на подсменке мужики, но мужиков было немного. Стали отставать старухи. Сделали один привал, дожидаясь отставших.

Подъехала машина «скорой помощи» и отец Василий предложил тем, у кого совсем не осталось сил, уехать.

— Нельзя, — говорил он, — стремиться совершить подвиг, паче сил. Это — гордость.

Спортсмены переглянулись.

— А сам-то ты, батюшка, как идёшь? — спросил кто-то.

— Не знаю, — честно признался отец Василий. — Иду за Богородицей и всё Её слёзку вижу.

— Вот и мы так же…

Отец Василий окропил всех водой. Все, кто хотел, в общем-то уехали ещё от колка. В крестном ходе оставалось чуть больше сотни народа да десятка полтора детей в «газели». Спортсмены подняли носилки с иконой и крестный ход двинулся дальше.

Отец Василий, и правда, не понимал, как идёт. Его терзали сомнения, правильно он поступил, начав исповедовать в поле, из-за чего теперь приходилось идти в самый жар. Но уж больно силён оказался порыв. А ведь были и такие, кто исповедовался первый раз, а многие не исповедовались по году и больше. Отец Василий и обычную-то исповедь переносил тяжело, в большие праздники старался поисповедовать прихожан с вечера, но всё равно оставались те, к которым приходилось выходить после «Отче наш…», и потом батюшка несколько минут сидел в алтаре и приходил в себя, прежде чем подойти к Чаше.

Да ведь завтра же Литургия. Как хорошо было бы причастить тех, кого он исповедовал сегодня! Откуда и где силы?

Как же тут разобраться, Господи, где воля Твоя? Как узнать-то простому человеку? Чту эти слёзы, которые все видели? И этот гром, который слышали все? Ты ли это? Или это Твой противник лукаво глумится, а теперь потешается в сторонке?

Господи, не оставь нас, даже, если впали в грех, не оставь. Как мы доверчивы, податливы… А я-то, я-то, старый дурак, обрадовался: Господь мне чудо явил… Да кто я такой-то! Господи, как же мне людей привести… Господи, не дай пропасть. Вот они, без сил, а идут. За Твоим Крестом, Господи, идут, верят. Не оставь, Господи! Пусть будет воля Твоя!

Только крестный ход поднялся со второго привала, как тётке Вале, досиживающей предпенсионный год на почте, стало плохо. И вроде тётка-то крепкая, огород у неё, скотина, сама кого хошь погоняет, а тут завалилась набок, беззвучно хватая ртом воздух. Тут же, как ждали, подскочили медики из «скорой», упрятали тётку и увезли.