Стив Айлетт - Шаманский космос Страница 5

5

Вампиры Парижа

Мир начинался как бунт — но потом примкнул к вакууму

Говорят, что во всяком обществе существует лишь ограниченное число личностей — все остальные лишь веселятся, живут в свое удовольствие и проникаются добрыми мыслями. Но наши головы вдыхают вопросы, как воздух. Я лежал на кровати в гостиничном номере Мелоди, страдая от фантомных ожогов после схватки с Луной. Да, я сглупил. Не надо мне было высовываться — надо было залечь на дно, войти в режим спячки, прийти в себя, исцелиться, попрощаться с людьми и просто сделать свою работу, независимо от того, знает бог обо мне или нет. Плохой из меня получается вирус. Однако во время прогона через дематериализацию и обратно я хотя бы вылечил руку. Какое странное, цельное призвание — затемняющее все небо.

Промежуточное расстояние в окнах.

— Только не растворяйся в воздухе за углом и не приходи потом отраженным сигналом, Аликс. — Она так это сказала… слова как текучий мед.

— Я просто пройдусь. Посмотрю книжки.

Она скорчила рожу.

Изысканный старый город — бесценное впечатление. Птицы — стремительный промельк, рыбы — зыбкие самоцветы, цветы на воде, студенты моих лет и старше, серое небо, затхлые шелесты призраков из подземки наплывают табачным туманом. Это было прощание перед последним броском, попытка впитать в себя как можно больше. Если Интернесины правы, после удара не будет уже ничего. За считанные секунды все исчезнет.

Я взял зеркальную книгу в букинистический магазинчик на Рю де ла Бушери, местечко, по первому впечатлению, совсем не подходящее: воплощенная победа устоявшихся традиций и рефлекторного просвещения. Однако там попадались и настоящие книги. Пароли, вписанные в рекламные объявления на обложках. Люди, которые их написали, — ложь втекла в их дневники, и они умерли чистыми, оставив целительные документы, белые, словно сливки. Я раскрывал зеркальные страницы перед этими древними книгами, и в них отражались слизистые дорожки авторской желчи, невидимые за печатным текстом. "Наш нарушенный тайный закон", закон, нарушенный безвозвратно и непоправимо, настолько непоправимо, что само его существование теперь отвергают с обратной силой. "Медицина — тончайшая разновидность магии" — подлинное название трактата о наполеоновских войнах. "Словарь бесконечной независимости". "Может быть, теология обитает в аду", — так начиналась еще одна книга. За названиями глав скрывались другие, невидимые. Настоящие.

У меня было чувство, будто я возвращаюсь к собственной блевотине. Все это — старый, ненужный хлам. Горечь разочарования. Господи, мне не терпелось двинуться дальше.

Тот день был как сон. Я подбирал историю как разноцветные ароматы. Паровозные топки, жареные каштаны, лошади с шорами на глазах в темном тоннеле, симфония чего-то едва уловимого в длинных коридорах широких улиц, неспешное вязкое небо. Белое пьянство во фраках и кудрявых мехах, шорохи галерей, церемонные проповеди, трогательные и чопорные, бесконечные пейзажи вальсируют под оливковыми деревьями, празднество на открытом воздухе, уходящее вдаль. Скамейка на городском берегу, зыбкий послеполуденный пляж. Фигуры на пирсе прогуливаются у перил, дети — сгустки изменчивого движения. Улицы накатывают, как волны. В глазах ощущение невинности.

Отель был как практический терминал. Именно то, что мне нужно.

Мелоди — глядя своими угольными глазами далеко-далеко — рассказала мне про какого-то мальчика, который употреблял что-то вроде отворотного зелья.

— А когда в его теле произошло замещение, и оно стало сплошным наркотиком, и почти ничего человеческого в нем не осталось, наркотик взалкал человеческой природы, и каждую ночь гнал того парня на улицу в поисках кайфа. Так и рождаются вампиры — когда наркотик входит в человеческую оболочку и проявляет себя вовне, пытаясь восстановить биологическое равновесие. Но так получилось, что этот мальчик выпил кровь девочки, которая была точно такой же, как он, почти сплошь — наркотик, и в нем уже не осталось ничего человеческого. Девочка лежала в луже мочи и крови, глядя в ночь, на которой он медленно высыхал, словно пар от дыхания на зеркале. Впервые она встретила себе подобного — и он растворился в ничто за считанные секунды.

Мелоди набрала слезы в шприц. Интимное действо среди шаманов — чтобы почувствовать сопротивление друг друга. Ультракрасные молнии пробежали по венам. Искры взвихренного света рассыпались по мебели. Пространство неслось, как опаленный эфир человеческого проклятия, набирая скорость, а потом выброс неоновой пыли замедлился и остановился совсем. Печаль втиснула нас на седьмое небо, где ржавели мелочные желания. Кровавое время проходило в космическом разноцветии и тайных провалах в необозримую глубину, и твари, живущие на радиочастотах, смотрелись здесь как зернистые электроны. Мимолетные прикосновения, как невесомые поцелуи. Мраморные дыры в облаках — и нас отпускает уже на другой стороне спектра, в других цветах, размытых и шумных. Водопад слез.

Девочка-ненависть, впалая боль, восхождение сквозь мир жажды, каждый компромисс. Кровь на рабочих зеркалах. Миллионы жалких зеркал, и все разлетается вдребезги. Вздохи в рубцах и шрамах. Сморщенная дырочка на простынях. Умирая в объятиях. Она была такая красивая.

В мягком свете, струившемся из окна, сплетение тел в снежном стиле, словно помехи на изображении… шипение гравия под колесами автомобилей… бурлящие парки… дни из батиста, бьющиеся на ветру… медленные смещения… груди, сплющенные о юное растянутое пространство… разъемы во времени… и все сметается куда-то на час назад…

— Аликс.

— Да.

— Подожди, пока я не засну. Сделай все, когда я буду спать.

— Да.

Очень скоро она заснула, и ее волосы цвета черного янтаря упали ей на лицо, и я вышел на балкон попить чаю, попрощаться с вечерним небом и уничтожить создателя. Увидел медные облака, закат цвета эля. Я извинился перед своими жертвами, не ожидая прощения. Луна, горячий ветер смял его крик. Ассасин лондонских Доминантов. И уже очень скоро мы прямо отсюда отправимся на небеса, прошептала девочка с белой кожей и тонким клинком в руке. Два указательных знака прошивали насквозь ее голову. Все в жизни может стать выходом к пониманию. Что касается перемещений в пространстве, то единственный верный способ быть одновременно везде — это существовать во времени. Я допил чай. Осмотр завершен. Черта с два, я не один.

Здания отодвигаются и теряются в перспективе: я собираю энергию для переноса, и мигающий горизонт меркнет собственным негативом. Боль проносится в голове дождем, и на меня проливается новая тишина.

6

Стежок к стежку

Бог ничего не подскажет — ему самому непонятно, из-за чего сыр-бор

Компоновка данных нередко содержит в себе бесконечность. Я ощущал скользкую гладкую пустоту. И еще — тяготение, что сжимало мир, и легкую тошноту от движения. Я был замкнут в пространстве размерами не больше гроба, в пространстве, закрученном этерическими скобами. Меня кто-то вырубил. Выключил со спины, там, в отеле. Грубо сработано. Стиль Доминантов.

Они меня не убьют — с тем же успехом они могли бы забросить меня на коктейль с музыкой и шампанским. Но призрачный ореол и экранированный контейнер не давали мне перегрузиться; расчет и ярость — требуха в голове. Мне перекрыли все входы в этерическое пространство.

Когда происходят серьезные сбои на границах видимых изображений, самый надежный способ восстановиться — просто принять наложенные ограничения. Принять, осознать и принять опять. Вновь и вновь. Там, в черноте, я наблюдал за блеклыми геометрическими директивами собственных мыслей — все, что мне было позволено. Там, в штаб-квартире Доминантов, Касоларо упоминал о каких-то их хитростях. Но я был уверен, что я самый умный. Самоуверенность никогда до добра не доводит.

У меня было время подумать. Зачем было меня убирать, если они уверены в своей правоте? Может, теперь они засомневались, что момент выбран правильно; может, они поэтому и не воспользовались информацией сами? У нас общий враг, которого мы пытаемся уничтожить — существо, которое ничего не делает, лишь непрерывно распространяет себя по всем направлениям. Черт, у меня получилось бы. Я бы сумел. В бесконечной Вселенной обязательно и неизбежно, должна была появиться добродетель — обнаруженная случайно, похожая на развороченные кишки и на вскрытые вены. И мы неминуемо стали лучше, чем наш творец. Или лучшим его сегментом — из всех, что существовали до этого.

Я не знал, что такое возможно: восстановиться после полного перегорания. Очаги выгорания были словно конечные точки, один большой терминал, подключенный к черной дыре, что вбирала в себя стены, кресла, людей и книги, и те падали вниз, словно в пролом в полу под провисшим ковром — шаг на прогиб, и ты исчезаешь, увлекая за собой все свое окружение. На это притворство столько сил уходило, что наша Вселенная не свернулась, как кровь, почти сразу. Квинас мне ничего не сказал — он был хорошо экранирован. Может быть, даже слишком хорошо. Казалось, что он — всего лишь наблюдатель, следящий за темнотой. Но у перегоревших не остается энергии даже на наблюдение. И он спелся с Касоларо, обрюзгшим эстетом с чувством юмора на уровне кошки. Локхарт, по крайней мере, был как отец — добрый, но не слабый; мудрый, но живой.