Ноэми Норд - Бедные звери шизария Страница 5

"Я сын Михаила Горбачева. За это меня все преследуют. Два раза травили ядом, сбили машиной. Медсестра — радистка, каждый день мучает меня, вмонтировала мне в задний проход передатчик и каждый день передает через него важные секретные сведения. Прошу мне помочь! Защитите меня от медсестры!"

К мужчине подходят, читают, но никто не смеется и не подшучивает над бедолагой. Раздалось несколько реплик в поддержку:

— Правильно написал! Давно пора их!

— Еще не то могут сделать!

— Они в очереди могут подойти и обычной шариковой ручкой уколоть, а человек через три дня на тот свет отправится, или совсем свихнется!

Никто и не думал выгнать несчастного или вызвать психбригаду. Стоишь — и стой себе! Все мы в чем- то не того… "Бедный шизик! — подумала я тогда, — Замучили в дурдоме"…И сама еще не знала, что и меня, бедную, схватят, привяжут, начнут стирать память…

Рядом китайский болванчик кивает бритой головой, дергает низкими бровями и бормочет непонятно что… А лицо у него — мое, тупое, перекошенное, дебильное, страшно опухшее от уколов, с заплывшими глазами, с непослушными губами, которых не разомкнуть… Ужасно представить себя с химическим желе вместо мозга. Но разве я теперь чем — нибудь отличаюсь от юродивой Фени, которая непрерывно бьет поклоны в подушку: "Прости меня, Господи! Отпусти меня, Господи!"

У нас — одна судьба и один враг на всех — плоская бумажная морда врачихи, которая не желает выслушать, но долго шипит вслед: "Не распишешься — хуже будет — хуже будет — хуже…"

А почему хуже? Если расписался — в своем, значит уме… А если отказался — докажут, что совсем без мозгов.

Га — ди — на.

— Укольчики-и-и!

Только бы никто не вспомнил обо мне.

Только бы никто не вздумал меня здесь искать.

Я окончательно потеряла рассудок,

мозг окаменел, и каждая мышца — кирпичик ненавистной палаты…

Завтра я, как Коновалова, задергаю бровями,

замычу, заулыбаюсь шприцу глупо и радостно…

Все хорошо. Все замечательно.

"У природы нет плохой погоды…"

Убитые клетки мозга не восстанавливаются.

Это факт.

— 10 —

— Коновалова! Не трогай новенькую! Не тяни с нее одеяло! Кому говорят?!

— Господи! Господи! — меня за плечо тронула Богомолка. — Врач уже ушла! Господи! Только что приходила! Всех посмотрела, а ты спишь и спишь…Колют и колют! Не могу шевельнуться! Господи — господи — господи!

— Уколь — чи — ки!

— Вставай, врач пришел, — растолкала меня Богомолка, — Вон врач! — она показала рукой на парня в белом халате. Он издали разглядывал палату.

Я, с трудом удерживая равновесие, подошла, открыла рот, но вдруг поняла, что язык перестал повиноваться, слова распались на слоги: — Доу…ктоуор…выу…пус….тие….те…тее…ме….ня…Яне…боль…на. яяяядоу…ктор…

— Что — что — что?! — он в ужасе глянул на меня и поспешно исчез.

— Да это не доктор, а практикант!

— Господи! Господи! Господи!

— Что ты к нему пристала? Он не имеет права!

— Укольчики — укольчики — укольчики!

И снова черное забытье…

А пусть… Я уже знала, что врач никогда не придет. Врачи приходят, чтобы лечить, а здесь не лечат — наоборот — превращают молодых сильных и здоровых в слабоумных инвалидов. Поэтому вместо врача здесь грубые руки, ядовитые иглы, да сплошной оглушительный визг:

— Укольчики-и-и-и!!!

Все женщины спят на животах, ягодицы свело от пронзительной боли, и только буйная Капитанша не спит — крутит в воздухе невидимый велосипед, да Феня Богомолка бьет бесконечные поклоны в подушку… А из угла палаты, не мигая, в упор глядит на меня то ли человек, то ли труп, выходец с того света, седая, худая, беззубая старуха с громадным фингалом под глазом и с кровавой ссадиной на лбу. Ее руки с болячками на локтях прочно привязаны черными ремнями к кровати… Но жуткий пронзительный неподвижный взгляд жив, он испепеляет каждую подушку, каждую простынь ненавистной палаты… Он жив, он горяч, он — ненависть. Словно дым по глазам…

Какими были эти несчастные женщины в прошлой жизни, я не знаю. Зато знаю, какая была я: сильная, смелая, уверенная… И вот оно, мое будущее — седая страшная старуха, немая, беззубая, сидит, не шелохнется в своем углу и — ненавидит, ненавидит, ненавидит… Бабка Коршунова… Фиолетовое избитое лицо, связанные руки… Но пальцы тайно рвут и мочалят впившийся в запястье ремень. Никто не замечает, что она снова готовит побег.

И я.

— 11 —

— Завтракать! Завтракать!

Снова подъем. Женщины просыпаются, тянут руки к еде, запихивают в бесформенные провалы ртов куски хлеба.

Одинаково движутся челюсти, глаза одинаково следят за жижой в тарелках.

Самое главное — притвориться, не ругаться, не выяснять, ни о чем не просить, не кричать, не плакать, не шевелиться, превратиться в тихую скотинку, послушного совка, в лужицу или плевочек, лишь бы снова не привязали, лишь бы — не током…

Неужели и я становлюсь перекошенной камбалой, замираю на дне безумного крика ("Развяжитте меняяяя!"),

настороживаю мутные глаза,

становлюсь тенью, ничем, исчезаю…

— Бери ложку! Бери кашу! Не будешь есть — вставим зонд!

Беру послушно тарелку, шевелю челюстью, глотаю пересохшим ртом…Лишь бы не зонд, лишь бы не ток, не ремни…

Какая правильная мысль: "Свобода — это осознанная необходимость"

Точно сказано. Большего не требуй. Осознай — и по необходимости сбегай в туалет.

Главное сохранить рассудок, уберечь мозги, выйти из проклятой палаты, запомнив каждый крик, каждый жест отчаяния, и особенно белые ненавистные ослепительные пятна, из которых проистекают не руки — а рукава, на которых прорисованы не лица — а безжалостные бумажки закулисных вердиктов.

(За что?!)

Вы, исполнители пыток, сами когда-нибудь задумывались: для чего прописаны медленные мучения, растворение живой плоти в кислоте сульфы? Или с какой целью производится цементирование мозга аминазином?

Боль — музыка, услаждающая души садистов. Клавиатура кошмаров подчиняется приговорам безддушных врачей, она апофеоз атрофированных чувств — психотропное чудо исторгнутых триолей — бемолей. Весь мир — оратория воплей, летящих к больничным потолкам, как верхнее до колоратурных страданий.

Я давно слилась с общим фоном,

не выпираю ни на сантиметр

из общего гама, крика, рыданий, подушек, простыней, веток, листвы… Словно маленькая гусеница — сучочек я — вытянула спинку и замерла среди таких же червячков…

Чер — вя — чок…

Меня сломали…

Меня уже нет… Поглядите… Проверьте…

Я не шевельну лапкой. У вас получилось…

Я исчезла… Мы все исчезли…

Разве — уже? И я — не я?

Га-ди-ны…

Только бы никто не заметил, что я без ремней,

Главное — выиграть время, сохранить хотя бы капельку разума, убежать… Вон та дверь иногда открывается… а за ней…

Палата взорвалась от криков.

— Я сама видела! Белый порошок в уколы добавили! Все видела! Ой! Ничего не вижу! — Ой! Ой! Ослепла я!

— И я ослепла!

— Туман! Ой, глазоньки мои!

Зачем я встаю? Куда иду?

Во рту пересохло…Пить…Нужно больше пить, чтобы с отравой справились почки. Пусть колют, я буду больше пить, и кровь очистится… Только бы никто не догадался, для чего я много пью. Главное спасти мозг… Вода с трудом проходит сквозь спазм в горле. Приходится командовать сведенным судорогой мышцам: еще глоток… еще…

— Иди на место! Хватит воду глотать! — санитарка уже спешила ко мне, — Тебе не положено выходить из палаты! Снова привяжем!

Но…мне…уже…ничего. не…видно…

Дурдом уплыл…

Вокруг — спасительная темнота…

темень…

темнотушечка…

Ничего не видно…

Голоса медсестер:

— Не нужно ей больше уколов…

— Назначено!

— Замерь давление…

— Надо сказать врачу.

— 12 -

Сначала они лишат тебя речи, потом перестанешь думать, не сможешь встать с постели…Ремни уже развязали. Но каждый мускул потерял свою силу и превратился в дряблую жижу…

Никогда не выйдешь из этой палаты…Никогда…

Все, что даровано тебе небом — отобрано здесь, среди ампул и пилюль. Вся твоя сила — твой разум — никогда не преодолеет силу нескольких кубиков отравы, которую без конца впрыскивают в кровь… Когда — то у преступников отсекали руки, отрезали языки. А в космическом веке палачи научились отсекать неугодные мозги и преступные мысли…

Рядом упала на колени Богомолка:

— Господи, защити Ты нас!

И я мысленно повторяю за ней: "Если только Ты есть! Помоги! Убери эти стены! Эти шприцы! Эти стоны! Эти крики всю ночь напролет!"