Петр Мамонов - Птица Зу Страница 5

Он слегка хромает, подполковник, но шинель какая-то странная, взгляд молодой. С матерью обращается сурово, она во всем его слушается. Лужи растекаются по ходу движения поезда неясными, но строго рациональными фигурами. Он оборачивается, краснеет, пытается загородить. Отец. Мать проходит в комнату, садится рядом с сыном, молча смотрит ему в лицо. Низко опустив голову, сидя на стуле, в кресле около стола… Мать растрогана, мальчик начинает тихо плакать, она гладит его по голове, прижимает к себе. Тот же сад, та же скамейка, спит сидя, опустив голову на грудь, от входа идут двое. Обстановка комнаты, кроме большого ствола и двух портретов, другая: в другой цвет покрашены стены, картина "Зимний лес". Детский столик, большой ящик. Я весь вымазан шоколадом. Я в школьной форме с портфелем. Мои брюки забрызганы грязью. Я в компании. Один за другим, крупным планом, приоткрыв рот, никакой могучей мускулатуры, никакого огромного роста, белая рубашка, черные брюки, на голове кепи, в кармане письмо в конверте.

Листва не очень нарядных цветов, в основном желтенькая, зато, дубы хороши: оранжевые до буро-коричневого, и ни один лист еще не опал. Вода в реке прозрачная и очень тихая: все-то в ней отражается, кусты и прочее. Копал, копал яму, снял на штык, а там чистый песок! Сквозь меня, через, клубясь и завинчиваясь, и будто видны края. Бессмысленность вся ушла внутрь, завязалась там, набухла, натерлась и рассасывается потихоньку, лежит сама собой, только иногда чуть отдает в голову, минуя сердце. Седая от инея трава по утрам хрустит. Северный, южный, пасмурно, тепло, холодно, тишина. Телевизор показывает, как в городе. Ближе к вечеру зимние сумерки с розовым на стенах, с печальными дуновениями и восприимчивостью. Приблизительно, как вчера. Пелена, дымка, помягче. То совсем хорошо, то не очень, а то и совсем плохо. Жена рубит капусту, сын несет паклю, коты гуляют, прыгают, радуются — все переменилось за одну ночь. Оборачиваюсь и вижу свои следы на чистом, несколько кусков прошлого. Лишнее обваливается, как штукатурка со стены. Вся вода в воздухе. Иду в лес, проверяю яму, вижу в прорези дороги низкую полосу темно-красного цвета; колю дрова, меряю угол забора, поглядываю в сторону леса — когда вымерили угол, и стало правильно, солнце брызнуло на нас, облило и сразу пропало. Весь вечер помнил этот солнечный момент; работал, читал, перетащили холодильник в баню, смотрели интересный футбол, лег и опять вспомнил. Утром птицы прилетали в кормушку и уже не боялись меня. На сосне синицы, белки, и дятел почти привык. Не могу разобраться — надо усилия прикладывать, а этого, как будто, нет. Все должно двинуться. Это как мыться раз в неделю, должен быть фон. Все снимается болтовней, бессмысленным сидением друг против друга с корыстными целями, душевным общением, и если нужен не сам человек. Потею, как суслик, без видимых причин. Надо любить, не абсолютизировать и быть вокруг. Некоторая слепота и плохие стихи. Неустойчивость, топтание на месте: ждешь, ждешь, смотришь — с женой поругался! То и дело ухает, сползает с крыши. Через очки вижу, как из-под пола струится теплый воздух. Или это в голове у меня? Как это раньше было ничего не надо? А если еще взять с собой термос с кофе, вообще можно там остаться. По радио говорят, что сегодня ни в коем случае нельзя работать. Хорошо, не буду! Проснулся, открыл штору и опять лег. Когда среди мелочи, вдруг, летит крупное, особенно хорошо. Моя борьба. Полукругом все, что осталось от утренних плотных колбасок. Я бегу на лыжах по полю, на искрящемся снегу солнечные блики: все оттенки розового, даже голову страшно поднять!

— Я поэт, поэтому в прозе. Мизерное дается с трудом. Люди ищут, а я, можно сказать, во всяком случае…

— Гремишь по всему дому?

— Да! Я не хочу выкалывать глаза, обжигать губы. Не хочу!

— Ну, это уже другое.

— Черти что ли играют в моей душе? Никак не успокоюсь, зараза!

— Мы тоже, откровенно говоря, когда слишком подзабалдеем в цехе, полный шибздец начинается.

Женщины и мужчины, магазин, толпа. Подвальчик, окно, решетка, свет желто-розовый, как яблоки в болгарском компоте. На столе зефир, рюмки, пуховые шапочки. Один подходит, стучит пальцем, одна встает.

Генерал в лампасах весь седой, белокровие, сын Вовик, челюсть вперед, бритый, буфет на вынос, прямой перевод, медицинские конгрессы. Сын Кирилл, физмат с золотой медалью, КГБ. Васик сын, три института, жена из прачечной, бомба. Скульптор, толстый свитер, нос крючком, красные глаза, волосы, как веревки, ресторан: "От Андрюши? — Есть".

Все развалилось, а у нас покой, чистота и биение сердца.

— У меня две медали: одна за оборону Москвы, другая за Ленинград. Так, она сорвала, сука!

— Дрались, что ли?

— Дрались, не дрались, а так… спорили.

Было смешно, как женщина вышла из толкучки, схватилась за живот и стала есть снег. А потом сантехники подрались. Один сказал, что другой не работал до обеда.

— Еврейская харя! Пузатый гад!

— Паскудная морда!

Заканчиваю. Как угодно, через силу, впредь, во всяком случае, пока, в дальнейшем, толком не уверен, так не годится, но заканчиваю.

Оскорбленный жалующийся слюнявый лирик евгений онегин ревнивый муж-слесарь. Интересно, что впервые пишу, раньше шло. Что касается рок-н-ролла на снежной жиже бульвара, то которые этого не умеют, ветку ломают и падают вниз. Сердитые карликовые уродцы! Залепили стену сверху донизу кусками бумаги. Я вынул записную книжку, переписал туда несколько адресов, но домой не пошел, были и третьи.

— Что мы имеем?

Толстый грузинский мужчина обращался сам к себе.

— А что надо? — сказал я и поднял глаза.

Из-за угла толстяк вышел совершенно довольный. Улыбнувшись, мы пожали друг другу руки и разошлись: я направился обратно по проспекту, а грузин снова стал присматриваться. Вскарабкавшись по стене, я нажал кнопку звонка, дверь открылась, на пороге стояла женщина. Я впервые ее видел, но она открыла рот и сильно фыркнула. Прожив половину жизни, я успел накопить немного денег, но никто не знал, как это случилось. Скорее всего, во время работы. Я вопросительно хватал собеседника за пуговицу, тот не знал, отводил глаза, я тут же срывался с места, искал другого. Некоторые сомневались, но я верил, сидел в кабинете у большого стола с точеными ножками, писал статьи об экономической политике. Деньги я хранил в сундуке. Прошло несколько минут.

— Сорок тыщ, — сказал я.

— Шутишь? — сказала она.

Внутренне я весь подобрался.

— Ладно, хорош дурака валять.

— Чего?..

— Проверь, говорю.

— Вот так-то!

День за окном давно кончился. Стекла окрасились черным и запотели. В кабинете зажегся свет. Пенсионер в доме напротив открыл форточку. Все было, как обычно: люди отдыхали после работы, женщины готовились ко сну, смотрели телевизор. Я приник к окуляру и подкрутил кольцо настройки: маленький лысый человек бегал по комнате, а рядом на угловом диване кто-то шевелил конечностями и вращал глазами. Это был мой новый сосед.

Страшно чистые, нетронутые стены. Полдня я бродил по пустой квартире и, наконец, рассердился: плюнул в угол, надел валенки, полушубок и вышел из дома. Сквозь дырку авоськи торчала кисть. После командировки настроение было спокойное, вспоминались разговоры с коллегами, первый снег и голая пустота. В углу над вешалкой висела желтая луна. Как во сне я прошел в большую комнату — серый цвет растворялся в желтых, красных, оранжевых лучах, со стены падали багряные листья, на полу сидел я сам и ел лапшу из миски. Увидев себя, я тяжело опустился на стул. Весь с трудом заработанный покой пропал.

— А я, вот, тут…

— Вижу!

Я с улыбкой смотрел на него. Кусочки лапши запутались у меня в бороде. Почему-то именно эти кусочки, особенно его разозлили. Он выхватил у меня из рук миску и шваркнул ее о стену. "Так, вот чего ему не хватало", — подумал я и тут же успокоился. На улице он часто слышал такое от прохожих и перестал обращать внимание. Зазвенел звонок. Я пошел открывать, но он опередил меня. На пороге стоял человек в больших очках.

— Приветствую вас, — сказал человек и снял очки.

— Вы чего это, тут? — сказал другой.

На этом дело и кончилось.

Кошки выбегают к воротам, трутся о грани столбов, о коврик у туалета, я трогаю одну — бочок совсем теплый, солнце нагрело. Жена смотрит в бинокль и видит лису. Кот встал столбиком на задние ножки и тоже смотрит.

Остальные бегают, как дурачки. Сплю без снотворного, пошел, дал. Сижу, смотрю на огонь, обдираю с себя репьи, что набрал, пока продирался сквозь заросли у реки. Много хороших людей. Даже не сволочных должностях. Вышел чистить дорожки — луна, светло и свежий снег. Все убежища бессмысленны. Выпустишь котов на улицу, только сядешь — скребутся, пусти их назад, пустишь — тут же нагадят, причем не в тазик, а на пол. Кровное оскорбление! Как мелкий снег — вроде, нет его, а к вечеру глядишь, все дорожки замело. Рано утром выпил таблетку от головной боли. Предчувствия весны, как протянутая рука с повернутой вверх ладонью. Кошки гуляли днем и наступали на наст, он секунду держался и сразу проваливался — очень смешно! Дымка, крупный снег, лед, который всего несколько часов назад таял и светился изнутри камешками гравия, как козинак. Перестало быть страшно. Показалось, что слышу шуршание, с которым снежинки рассекают неподвижный воздух. На улице, как в комнате; и всюду Бог.