Антон Виричев - Южная повесть Страница 5

Короче, выбрасывайте свой атлас истории и большой толстый словарь — попробуйте поверить, что это было, а автор южной повести уж точно должен в это свято верить, иначе ничего не получится. Скажу по секрету, учитывая известную дотошность этого субъекта, обнаружить подвох будет нелегко, да и спрашивается, зачем читается книга: чтобы было интересно или чтобы найти подвох?].

Мстислав (1415–1470 гг.) родился в земле новгородской, озеро Ильмень его лето не согревало, да и местные жители не больно загорать любили. Скупое северное солнце лишь изредка мигало его розовым детским щекам, а порой и вовсе исчезало за свинцовыми тучами, на фоне которых первая позолота на русских храмах отдавала червонным цветом, да колокола звонили гуще и более мерно. Пуще других надрывался вечевой колокол, да грозы громом своим над Волховым стреляли по деревянным строениям по оба берега, да изредка сполохом на темном сумеречном небе вспыхивало дерево, принявшее удар стрелы огненной. Беззвучный стон отражался в коленях и под ребрами: то Русь плакала под дикими кочевниками, города палившими. Города эти умирали — туда не возвращались люди, потому что людей не оставалось.

Козельск и Торопец, Рязань, Канев, Пронск и Теребовль, Торжок и Волок-Ламский в одночасье перестали появляться на картах путников. Цветущие города, центры русских поместий да неизбывной вольницы попадали как колос в поле под лихой монгольской саблей. Не дошед до Новгородских земель сотню верст, встал враг на земле славянской на двести пятьдесят лет. Видели развалины крепости в Торжке и дети славного воина Ярополка. Сын его Мстислав родился в дороге, а служба отца его была долгой да верной.

Мертвые города были первым, что увидел и осознал Мстислав. Река словно кровь несла в озеро: недаром звали ее «бурой[2]». Отец его зачерпнул тогда с ладьи водицы и умылся ею, а кровинка прыснула сынишке на щеку. Рукой обтер сынишку Ярополк, да плакать с того часа Мстислав и перестал, словно ниточка в нем оборвалась. Аисты мимо проносились к южным широтам, и ледяные буруны мешали рыбакам выходить на своих ялах подальше от берега.

Уже отгремела слава похода Дмитрия, князя московского, на Мамая. Поле Куликово снова заросло ковылем, заходили по нему волны как по морю под ветрами степными и только волки голодные по былым урожаям черным тосковали, на луну огромную завывая. Вслед за возвратившимся Дмитрием в земли московские пожаловал Тохтамыш, и снова русские дань платили ордынским визирям.

За пять лет до рождения Мстислава, Ярополк со своими другами да братьями по следам славного Александра Ярославича двинулся к Грюнвальду, где со смоленскими и чешскими полками бился с тевтонами. Эхо победы этой звенело в воздухе новгородском тяжелым металлом и звоном мечей. Беда одна ушла навсегда — то рыцари, два века земли их терзавшие, вросли в землю без продолжения, да другая народилась — Речь Посполитая росла и ширилась. Но то на вече говорилось, а меж тем Новгород ширился и рос не менее того, а вольница русская, как о нем говорили, простому люду жизни давала. Да и князья московские косо смотрели уже на северо-восток, где новгородцы и псковичи в церквах своих чад крестили. Жирком обрастая на чужих хлебах, московиты и Тверь в угоду татарам разграбили, и Белое озеро себе подчинили, совсем близко подобравшись к новгородским землям.

Ярополк часто баловал сынишку своего байками о походах своих боевых, а люд простой — житейскими своими умениями с ним делился, благо, сын боярский не в клетке в замке жил, а по улицам ходил как простой смертный.

Вторая вещь, которую понял Мстислав, была страсть к перемене мест. Вслед за аистами следил он за их правильными движениями, за четкой линией клина, за ветром, наполнявшим их крылья, и летел вместе с ними к неизведанному. Не понимал он, что влечет их назад вернуться — в эту холодную землю. Мать его была рода славного и древнего, да рода того на Руси не жило никого.

Последнего воина рода этого видели в этих краях в лето первого рукопашного боя, в котором Мстислав принял участие. Было ему лет семьдесят, но по всему своему виду он тянул на двухвековое житие. Звался старец Гораном, местные жители прозвали его Горынычем, впрямую ассоциируя хриплый бас и черный плащ с драконами и прочими чудищами, пришедшими из далеких восточных легенд в домашние милые сказки. Жил старец в скиту на острове, откуда и София видна была, и купола Юрьева, и Николо-Архангельский монастырь. Поплыли как-то Горан с Мстиславом в скит, Волхов под ними журчал и пел, ничего в воде не отражая, отчего купола Юрьева, налитые золотом как спелые яблоки соком, казался привидением на темном небе. Старец печален был, и речь держал перед младенцем странную:

— Слава имя твое, да где ждет тебя слава твоя? Вижу правды в глазах твоих много слишком, не любят этого люди здешние. Как татары на Русь попали, так у них русичи обычаев переняли много. Лгать научились, да цели не знали. Хитрость восточная в ходу в бою междоусобном, а тучи над Градом Великим твоим неспроста ходят — беде быть. Знаешь ли ты, младе, о землях, где небо весь год голубое, а вода — весь год синяя?

— Нет, старче, знать я не знал про такое. Много отец говаривал о походах своих, да не заговаривал так красиво…

— Птицы белокрылые несутся над влажными просторами, да крепости высокие каменные стоят на страже городов вольных. Люди живут там прямые и открытые, ценят меч острый да сердце пылкое, руку твердую да душу горячую. Да жизнь их бесхлебная по горам скудным не тяготит, потому как море да деревья плодоносные досыта кормят и в страны другие везти добро позволяют. И говорят там, не поверишь, на языке нашем. На твоем и моем, и понимают все. И крест кладут двумя перстами под византийский купол да за Христа-бога спасителя нашего.

— Слушай, старец, отец говорил мне, что в странах далеких никто меня и понять не сможет, все иначе говорят, неясно. Как же так вышло, что за столько верст немерных упало слово родимое?

— О-о, младе, то повесть древних лет.

И начал старик свою притчу:

«В далеком прошлом, когда Рим столицей одного мира был, а Константинополь, Царьград который, — другого, случилось солнечное затмение. Не стало Солнца видно в степях далеких. И люди, жившие под этим солнцем, снялись с шатров кочевых своих — пристанищ временных — и пошли искать себе новое солнце, которое не гасло бы. Не зная богов, да наук не ведая, билось их варварское сердце быстрее в два раза, и скакали они по степям горним топотом. С тех пор имя племени этого затерялось в годах, остались одни отголоски их копыт.

Отчаяние, в которое впали варвары, передалось бродившим окрест племенам. Под набегами варваров горели деревни сарматов древних да угров неприкаянных. Жужани скакали в пустыни восточные, монголов будя по дороге. Снимались с мест своих люди насиженных да обжитых и в дорогу собирались. Племя гуннское великое вскачь пронеслось от Хорезмских земель через Итиль-реку, да наискось выжгло земли славянские. Веков пять прошло от рождения Христа, а варвары, его не знавшие, забили кол на Капитолии, да купол Царьградский в море сбросили. С тех пор три века была беспокойна земля наша. Великое переселение народов, неся с собой кровосмешение и новоязычие, смерть и эпидемии, новые города и новые костровища, пронеслось по Европе.

Едва от гуннов оправившись, славянский союз полег под нашествием обров. Имен их тоже не помнят, даже в тех местах, откуда я родом, хоть и жили они на Дунае по соседству. Так и звали их — обрами, то есть абреками — безымянными. Обры злы были, как волки голодные и спасу не давали по лесам и полям ни единой твари.

В великое отчаяние впали незащищенные славянские племена. И оружия у них не было, и крепости их деревянные против огня варварского не спасали. И снялись славяне, гонимые из домов своих угрозой нешуточной, в повозки побросали свои пожитки да толпами дикими словно кочевники какие бросились наутек. И подгонял их ветер северный холодный, да гунны с обрами хмурые с копьями и саблями острыми наперевес. А пуще всего подгоняла их совесть, что кликала трусами несчастных этих. Позором великим славянским были те годы. Позором звали себя мужчины во цвете лет, мечи сложившие, да в охапку скарб свой взявшие. Покрикивая слово это, шли они далее, ища безопасного уюта душе своей трусливой, да от души не могли ни уйти, ни расстаться.

За время это навсегда расстались полянские племена Киева с братьями-полянами, на запад ушедшими, позже польским племенам имя давшие. Хорваты — с белыми хорватами, что на ужгородских землях свое княжество обосновали. А сербы лужицкие от своих собратьев балканских на тысячу верст по Дунаю Великому поднялись — и река эта, Истр могучий, единственное, что их соединяет. Бывает, загрустит лужичанин о родине своей далекой и братьям своим и сестрам посылает кораблик по Истру. Истр — суровая река, но венду (так кличут лужичан в землях западных) в горе всегда помогает. И ниже по течению, у Белого города, выходят девицы хороводы водить и одна выловит из воды кораблик этот, да домой на полочку положит. И станет лужичанину легче на душе в момент этот, улыбнется он незримо.