Эдуард Лимонов - Апология чукчей Страница 50

Я убедил ее, что будут. Более того, я стал издаваться сразу в двух издательствах поочередно: в «Ramsay» и в «Albin-Michel». Мэри последовала моему темпу. И мы приучили всех. Иногда я издавал по две книги в год. Она не имела от продажи моих книг гигантских прибылей, я полагаю, ей было интересно за мной наблюдать. И участвовать в моей авантюре. Она продала мои книги в два десятка стран. Я приходил в помещение агентства на Rue Odeon, как раз у театра Одеон, и за глотком энергии. От этой женщины несло энергией. Правда и то, что она редко была к кому приветлива, ко мне — была.

Знаменитая Дина Верни — натурщица и наследница Аристида Майоля — была мне знакома с 1974 года, мы встретились в мастерской Ильи Кабакова в Москве. В Париже, если я шел через сад Тюильри, я имел возможность лицезреть юную Дину в виде позеленевшей бронзы скульптуры прямо в траве меж деревьев сада. Живую Дину можно было увидеть постаревшую, но монументальную, в галерее на Rue Jacob, это недалеко от базилики Сен-Жермен де Пре. Несколько раз, ожидая, когда она освободится, я слышал яростные споры о деньгах, старую даму нелегко было сломить. И она никогда не уступала. Я научился у нее упорству. Упрямство мне было даровано от рождения.

Ирина Хакамада, в те несколько моих посещений ее офиса в Товарищеском переулке, когда я явился уговаривать ее участвовать в коалиции оппозиции, Ирина Хакамада сидела по ее сторону стола, уставленного компьютерами и канцелярией, и поедала фрукты. То есть она разговаривала со мной, но время от времени брала с тарелки нарезанные удобно мелко фрукты и отправляла их в рот. Впрочем, во второе мое посещение ее офиса это были уже не фрукты, но овощи. Ирина Хакамада была настороженной и чуть-чуть меня остерегалась. Однажды она приняла вперед меня посла Испании, мне пришлось ждать, и я злился. С 2005 года я не ем мелко нарезанные фрукты, принимая посетителей, как Хакамада, но намереваюсь это делать. Это будет стильно.

Элита рабочего класса

Они сломали мой завод, суки! Я стоял на эстакаде, мимо грохотали тяжелые грузовики. Сентябрьское солнце высушило бы мои слезы, если бы я их пустил. Я бы и пустил, однако меня снимала на Бетакам бригада харьковского телевидения, какого вот — не припомню, их много в Харькове теперь. Стоял сентябрь 2007 года, я приехал к матери на 86-летие и вот заехал посмотреть на родной «Серп и молот», где я работал в те далекие шестидесятые годы в цехе точного литья. Они сломали мой завод, точнее, они его доламывали, кран с тяжелой грушей долбил ею, раскачивая, стену механического цеха. В том цехе в далекие 1963 и 1964 годы у меня работали друзья, а позже там работал поэт Вовка Мотрич. Они долбили своей сучьей болванкой по цеху, откуда в мое время выходили собранные моторы, моторы для танков. Далеко эти моторы не уезжали, отправлялись на завод имени Малышева, где занимали свои боевые места в танках. Чуть раньше, до «Серпа и молота», я работал и на «Малышева», но строителем-монтажником — сооружал новый цех в непролазной грязи. Так что я потрудился на оборонку моей страны.

А теперь они сломали мой завод, чтобы разместить там очередной рынок. И склады. Говорят, вьетнамцы купили всё. Завод был такой мощный, что разные его проходные находились друг от друга чуть ли не в часе ходьбы, а если на трамвае ехать, то несколько остановок, да еще с пересадкой.

— Гребаные торгаши, — сказал я в камеру и всё же смахнул слезу. — Тут такая жизнь кипела двадцать четыре часа в сутки! Три смены. Наша литейка вообще никогда на останавливалась. Никаких выходных! Идешь во всякую погоду, я обычно входил с проходной на Материалистической, народ из всех домов выходит, присоединяется, с авоськами все: завтраки, шутки, девушки хохочут. У нас целый цех был девушек, «модельный» назывался, потому что они модели лепили из парафина, по-моему, а потом их в особую глину окунали и сушили в печи… Так они формы для нас делали, куда мы позднее металл заливали. Ближе к проходной уже целые колонны работяг шли. Могуче всё выглядело… Бывало, вошел на территорию — и издалека видишь свой цех: вспышками, всполохами из него свет бьет от ковшей с раскаленным металлом. Ворота мы никогда не закрывали. Я обычно через ворота сперва входил, сдающую смену приветствовать, а уж потом шел в другой конец цеха, в раздевалку.

— А что, Эдуард Вениаминович, — осторожно начала хрупкая харьковская журналистка, блондинка, — в Харькове девушки особенно хороши, а что вы, говорят… на доске почета портрет ваш висел?

— Фотография висела. Лучший обрубщик цеха.

— Что такое «обрубщик»? — мягко спросила журналистка, словно боясь повредить рот обо все эти грубые «р» и «щ».

— Это рабочий, срубавший с «елки» детали. «Елка» — это стержень, на котором были помещены, как на елке, со всех сторон детали, которые мы выплавляли. Елка сама шла потом в переплавку. А детали должны были отваливаться от елки в тот момент, когда рабочий, схватив ее, помещал ее в обрубочную камеру, закрывал дверцу, нажимал на кнопку, и «елку» с деталями трясло сжатым воздухом, — ну как пневматический молоток работает видели?

— Обрубщик, — задумчиво повторила журналистка, — вы? — Она улыбнулась.

— На деле, немецкое оборудование, установленное у нас в цехе, почему-то отказалось обрубать русские детали. Может, компрессор был слабый, но детали не отваливались и не падали из щели на конвейер. Поэтому наш производственный процесс выглядел так: мы сидели — я, Юрка-боксер, дядя Сережа — на деревянных ящиках и алюминиевыми кувалдами сбивали детали с «елки». Руки у меня были как клешни у краба. Потом я перевелся в комплексную бригаду сталеваров, в том же цехе, на соседнем участке.

— Да, — сказала журналистка с ужасом. — Вы, говорят, тут даже забастовку устраивали.

— В 1963-м однажды нам резко снизили расценки. Мы получили расчетные листы, а там едва по 150 рублей за месяц начислили. В то время как в лучшие месяцы я и по 320 получал, большие деньги для того времени. Очень большие. Мы привыкли уже с ребятами жить как элита рабочего класса. Одевались хорошо, у меня, например, шесть костюмов было. Каждую субботу с девушками мы ходили в ресторан «Кристалл» — самый лучший в городе, где выпивали по 800 грамм коньяка, а потом драться ходили.

— Почему восемьсот? — журналистка состроила кислую гримасу.

— Пятьсот было мало. Восемьсот считалось доблестью для элиты рабочего класса. Коньяк армянский пили. В основном КВВК, что значит «коньяк выдержанный, высшего качества».

— А с забастовкой что вышло? — вмешался оператор. — Тогда же забастовки запрещены были.

— А что с нас было взять. Терять нам было нечего. Полбригады — бывшие урки, отцы семейств, их не напугаешь, все отсидели, а еще половина — кто перед армией, кто после армии. Работа тяжелая, люди тяжелые. Три дня мы бастовали, все 28 человек, сидели на работе. Только печи, конечно, варили, но металл выливали мимо. На четвертый день приехал не то второй, не то третий секретарь обкома, взобрался на кучу руды, в руках новые расчетные листы, и стал нас выкликать по одному. Сказал, что в бухгалтерии засели саботажники, так же как и в нормировочном отделе, но он лично элиту рабочего класса в обиду не даст, он нас защитил. В расчетных листах стояли хорошие деньги, и мы побежали работать…

— Победили, — растерянно сказала девушка. — В Новочеркасске в рабочих в начале шестидесятых стреляли.

— А что им было делать? Самая основная продукция нашего цеха была детали для танковых моторов. Моторы без них не сходили с конвейера. Мог остановиться без моторов и завод имени Малышева. Танки перестали бы выходить. Легче было заплатить. Потом они всё равно нас обманули. В течение полугола стали срезать расценки, ну и зарплату соответственно, но постепенно. К тому же и свели в конце концов — к 150 или чуть выше. Мы больше не бастовали, увольняться стали.

Я посмотрел вниз и вдаль. Как корешки зубов во рту у старика, торчали далеко, насколько видел глаз, руины, ржавые останки металлических конструкций. Время от времени оттуда порывами ветра доносило запах гари, сырости, промозглых развалин и разрушения. Необъятное море развалин упорядочивалось лишь забором завода, который пока не тронули. Не тронули и ближайшую к нам проходную. Там за толщью сорока с лишним лет проходили веселые рабочие, слышен был девичий хохот, а из репродуктора неслось:

Нас утро встречает прохладой,Нас ветром встречает река.Кудрявая, что ж ты не радаВеселому пенью гудка?..

— Поехали отсюда, — сказал я журналистке. — Хватит. Тяжело.

ТЮРЬМЫ

Цена победы

Без тюрьмы я бы был другим человеком, я это твердо знаю. Это испытание мне необходимо было пройти для того, чтобы завершить курс обучения жизни. Ну, ясно, что обучение никогда не кончается для тех, кто страстно хочет учиться, но, выйдя из лагеря в заволжской степи близ города Энгельс, я был вчерне закончен.