Борис Минаев - Мужской день Страница 51

Тетя Роза наверное надеялась, что так она простоит теплая аж до вечера, до папиного прихода. Но я с отвращением вынимал ее из-под подушки и выносил кастрюльку на кухню, ставил на плиту, как есть, прямо в газете.

Честно говоря, гречневую кашу я просто ненавидел.

Ну, может быть, не любил.

В общем, относился к ней достаточно равнодушно.

Потом я медленно шел в свою комнату, включал яркий электрический свет и садился за письменный стол лицом к окну.

Там, в окне, начинался вечер и ждали во дворе мои друзья. Но с какого-то момента я почти перестал выходить во двор. Выходить во двор, зная, что дома тебя никто не ждет, было почти физически невозможно.

Вечер проникал в комнату всякими нехорошими мыслями и дурными предчувствиями.

А вдруг с мамой там, в больнице, что-нибудь случится?

А вдруг папа придет совсем поздно?

Во сколько мне тогда ложиться спать? Ну, и так далее...

В эти вечера меня спасал только телевизор. Я садился перед ним и смотрел все подряд. Иногда засыпал прямо в кресле, и просыпался только в тот момент, когда папа поворачивал замок в двери.

В густой темноте раздавался его встревоженный голос:

– Лева! Ты где?

– Я здесь, пап... – говорил я, усиленно протирая глаза. – Я тут сижу возле телика.

– А чего свет не включаешь?

– Зачем зря электричество жечь, – мудро говорил я, и папа усмехался. Он брал меня под мышки и подбрасывал вверх.

– Какой же ты тяжелый стал! – говорил он удивленно. – Скоро я тебя вообще не смогу поднять.

– Ну и не надо, – угрюмо говорил я. – Там есть гречневая каша на кухне. А я уже спать пошел. Ладно?

– Ладно, – говорил папа. – Ладно... Иди.

Так медленно тянулись наши холостяцкие деньки. Но вот однажды папа решил взять меня к маме в больницу.

Сам-то он ездил туда чуть ли не каждый день. Привозил ей всякие вкусные и полезные продукты и так далее. А меня, «чтобы не таскать на другой конец города», с собой не брал.

Честно говоря, я не знал, как теперь выглядит мама, и боялся встречи.

Но все оказалось очень даже хорошо. Мама выглядела нормально. Она была веселая и бодрая.

Мама медленно ходила в длинном и просторном халате. Я этого халата на ней никогда не видел. Обычно она носила довольно короткий.

В коридоре, где она нас ждала, было совсем не грустно. Вокруг ходили странные смешные тетки с огромными животами. Я чуть не расхохотался, когда их увидел. В окна были видны заснеженные елки в парке, прямые аллеи, фонари, сугробы, и даже обычные жилые дома в конце парка смотрелись весело, сияя огоньками, как на Новый год.

– Новый год скоро, – сказала мама и со значением посмотрела на меня.

– Ну и что? – удивился я.

– А то. Не успею я родить до Нового года, понятно?

– Ну ладно... – сказал я. – Значит, без тебя встречать будем.

– Левка! – твердо сказала мама. – Ты поедешь в зимний лагерь. И без всяких возражений. Папа возьмет путевку на работе. Поиграешь там в хоккей недельку. Ничего с тобой не случится.

Незнакомых людей в большом количестве я вообще переносил с трудом. Тем более незнакомых людей моего возраста.

Но деваться было некуда. Я кивнул и подумал про себя, что ехать еще не скоро. Вдруг она успеет родить до 31-го? Так же бывает.

Мама заговорила с папой о чем-то непонятном. Я заскучал и пошел к окну поближе посмотреть на парк.

Парк был чудесный. Мне почему-то показалось, что в нем обязательно живут белки.

За моей спиной разговаривали две тетки с большими животами.

– Я, главное, боюсь, чтобы ребеночка не подменили. В смысле, не перепутали.

– Да ну, ерунда! – говорила другая. – Этого бояться не надо. Хоть бы разрезали нормально. И чтобы ногами не пошел.

Я похолодел от ужаса и повернулся к маме.

Она почему-то улыбалась, глядя на меня глазами, полными слез.

– Лева, – сказала она. – Ты, пожалуйста, не мучай папу. Он и так очень старается. Ладно?

Мы возвращались через пустырь, и ветер противно дул в лицо. А над нами светили огромные холодные звезды.

Вечером 31 декабря папа подарил мне игрушечную двустволку. Это был роскошный подарок. Ружье можно было сложить, как духовушку в тире, после чего оно хлопало двумя шариками, которые вылетали сразу из двух стволов, хотя и были привязаны за ниточки.

Я немножко похлопал ружьишком, съел салат оливье, который папа заранее купил в кулинарии, выпил даже глоток шампанского из папиного фужера и часов в десять пошел спать.

В полседьмого папа меня разбудил, одел и мы вышли на страшный мороз. Изо рта валил густой дремучий пар.

– А если мама раньше родит? – спросил я.

– Молчи, а то простудишься! – недовольно сказал папа. – Родит раньше, тогда я тебя заберу. Но лучше будет, чтобы все шло по плану.

Я кивнул и взял папу за руку, чтобы не поскользнуться.

Первого января в семь утра можно идти по городу хоть целый час и не встретить ни одной живой души, кроме милиционера! Милиционер стоял напротив Краснопресненского универмага и топал огромными черными валенками. Изо рта у него тоже валил густой дремучий пар.

– Мне бы такой тулуп, – сказал папа. Он забыл дома перчатки и все время дул на левую руку, а правой держал мою, в варежке.

– Давай я тоже варежку сниму! – предложил я.

– Не надо! – буркнул папа, почти не открывая рта, и мы пошли дальше: вниз по улице Заморенова к метро «Краснопресненская», причем идти было далеко, минут двадцать, потому что трамваи совершенно не ходили, а станции метро «Улица 1905 года» тогда еще и в помине не было.

Наконец папа привез меня на «Автозаводскую». Там стояли автобусы, которые грели моторы и вонюче дымили. И маленькая кучка незнакомых людей моего возраста.

К нам подошла какая-то тетя, замотанная в платок до такой степени, что не было видно никакого лица, и отчаянно громко крикнула:

– С Новым годом, ребята! Первый отряд! Садитесь в автобус! Там посчитаемся.

Папа торопливо пожал мне руку и побежал обратно к метро.

Зимний лагерь я помню очень смутно.

Нам показывали какое-то кино, водили на какие-то концерты, устраивали бег в мешках и что-то еще очень веселое.

Я все время думал о маме и о том, что же будет со всеми нами, когда она родит.

И еще я сидел в палате, читая какую-то не очень интересную книжку. В хоккей меня не брали, потому что я не привез клюшку. Оказывается, всем надо было привозить клюшки, но папа почему-то об этом не знал. К тому же, здесь все катались на коньках, а я не умел.

Поэтому я сидел в палате, читал, думал и просто ждал, когда кончатся эти бесконечные каникулы.

Естественно, меня приметили какие-то двое и стали ко мне приставать.

– Лева! – сказал один. – Ну чего ты тут сидишь? Самый умный, что ли? Давай играть в карты!

– Я не умею, – сказал я и тускло посмотрел мимо них.

Они попытались научить меня играть в очко, но у них ничего не вышло.

Тем не менее они почему-то считали, что я уже попал под их дурное влияние, и ночью разбудили меня, чтобы вместе жрать варенье и рассказывать всякие истории.

Именно там, в грязном коридоре, где сушились клюшки и коньки, под запах мокрых варежек, рядом с тумбочкой, на которой стояла банка чужого варенья, я узнал значение некоторых слов и некоторых понятий.

Все это я понял довольно смутно, поскольку время было позднее, первый час ночи, да и вообще новые друзья не вызывали во мне глубокого доверия, и тем не менее, судя по тому, как бросился жар в лицо и как учащенно стало биться сердце, – они рассказывали что-то, что было на самом деле.

Потом я долго шептал в темноте слова каких-то стишков и песен, которые мгновенно запомнил, пытаясь вообразить себе, как же это все происходит в жизни.

Но больше всего меня поразило то, что именно от этих слов и понятий, ими обозначаемых, и происходят в мир дети.

– Ну ты чего, не знаешь, что ли? – скептически сказал один из них. – Ну они, то есть мужики и бабы каждую ночь... это самое... и потом у них... это самое... ребеночек через девять месяцев. Понял?

Из палаты вышел здоровый парень, выше нас раза в полтора, и, протирая глаза, прогнал спать.

Но я еще долго лежал в темноте и не мог заснуть.

Утром за мной приехал папа.

Он сухо попросил меня поскорее собрать вещи и вышел в коридор. Когда я собрался и выскочил следом с сумкой, он как-то странно нагнулся ко мне, поцеловал и прошептал прямо в ухо:

– Лева! У тебя брат родился! Ты понимаешь?

Я прижался лицом к его мокрому пальто и хотел заплакать. Но почему-то не смог. Наверное, стеснялся тех двоих. Они прилипли к дверному стеклу и смешно прижались к нему носами.

На улице опять шел снег, а рядом с корпусом нас ждала машина «Волга».

Мы ехали долго, застревая в снегу и разбрызгивая страшную грязь, а я все никак не мог представить себе своего брата. В Москву въехали, когда стало уже почти совсем темно.

Я терпеть не мог такси, меня в нем укачивало. Но шофер пару раз остановился по папиной просьбе, и все обошлось.