Уильям Бойд - Нутро любого человека Страница 54

Тридцать семь лет. Отпраздновал это событие утренней мастурбацией. Видения Фрейи, голой, поверх меня — ее округлые, чуть отвислые груди вибрируют, пока она скачет на мне. До сих пор я, пока шла эта бесконечная война, как-то справлялся с отсутствием женщины, с воздержанием, однако что-то в этом непристойном городе, похоже, обостряет мои сексуальные потребности. Прошлой ночью, во время обеда, жена офицера ВВС прикоснулась под столом к моему члену, — а я не могу даже имя ее припомнить.

Пригрозил Макстею подать на него рапорт с обвинением в нарушении субординации. Он практически назвал меня трусом в присутствии Дигнама [младшего офицера]. Прочие члены команды на свое положение не жалуются: когда им выпадает счастливый номер, они опознают его с первого взгляда. Угнетены только воинственные инстинкты Макстея. Возможно, я разрешу ему побросать завтра глубинные бомбы.

Приступы острого чувства одиночества: тоска по Фрейе и Стелле столь сильна, что походит на боль в животе. Полагаю, таков удел любого несущего действительную службу солдата — и в мире, должно быть, миллионы людей, тоскующих сейчас по своим любимым. И все же, я сознаю, что немного мухлюю: псевдо-моряк, шпионящий за сосланным Герцогом на курортном тропическом острове… Чувствовал бы я себя лучше, если б сидел сейчас в окопах североафриканской пустыни?

Испытывая жалость к себе, позвонил Макстею и предложил пообедать со мной в „Принце Георге“. Я практически слышал, как работает его изумленный мозг. В конце концов, ему удалось выдавить „да“, и мы договорились встретиться там в 8:00.

Сезон здесь, в Нассау, заканчивается — богатые американские туристы запирают свои виллы и береговые коттеджи и возвращаются по домам. Шагая по Бэй-стрит от отеля к „Принцу Георгу“, прямо-таки ощущаешь, как остров возвращается в привычное для него коматозное состояние — магазины пустеют, конные экипажи стоят, бездействуя, лишь время от времени мимо тебя медленно проезжает большой автомобиль, пассажиры которого явно отыскивают гулянку, к коей можно было бы примазаться.

Макстей был поначалу чопорен и очень официален (возможно, он думал, что все это прелюдия к его отправке домой), но когда я заказал еще выпивки, он отчасти успокоился. Следует помнить, что ему всего двадцать три года — во мне он должен видеть малоприятного пожилого господина, который вылез неизвестно откуда, чтобы изгадить его многообещающую карьеру. Он родом из Файфа, сын фермера. У него одно из тех „точеных“ лиц — ни унции лишней плоти, — что представляются не столько красивыми, сколько заметными, подобные видишь у некоторых статуй или горгулий. Ему бы пошла борода.

Под конец обеда он, уже немного набравшийся, склонился ко мне и сказал: „Слушайте, Логан, какого хрена мы тут торчим? Ведь почти уж пять месяцев“. Наверное, я не имел права даже на малейший намек, но при этом чувствовал, что я в долгу перед ним. „Кто у нас самый важный англичанин по эту сторону Атлантики?“ — спросил я. Он, разумеется, понял, о ком я говорю. „Я бы выразился так: мы присматриваем за ним с близкого расстояния“, — и я постучал себя пальцем по носу, сбоку. Он кивнул, лицо его посерьезнело. Думаю, теперь, когда он знает, что у нас имеется цель, миссия, ему будет полегче — хотя подавленность его, скорее всего, никуда не денется.

Когда мы уходили, появился де Соссе с какими-то своими приятелями и двумя немыслимой красоты девушками, которых я прежде не видел. Оказалось, что они знакомы с Макстеем, и де Соссе уговорил нас присоединиться к ним и выпить еще немного. Вскоре я уже разговаривал с высоким, красивым, иностранного обличия человеком, который в самом начале разговора дал понять, что он — зять Гарри Оукса. Он пригласил меня позавтракать с ним в воскресенье у него дома. Я спросил Макстея, откуда он знает этих людей. „Яхты, — ответил он. — Заняться мне нечем, вот я и хожу с ними под парусом“.

Играл с Герцогом в гольф в клубе для чистой публики. Нас было только двое — не считая детектива, оставшегося в здании клуба. День стоял влажный, жаркий и тихий, — все туристы уже разъехались. Герцог казался встревоженным, но, загнав с 25 футов мяч в третью лунку, заметно повеселел. Я позволил ему выиграть пятую и восьмую, что дало Герцогу преимущество в три очка и привело его в гораздо лучшее расположение духа. Он стал очень многоречивым.

Вот о чем мы разговаривали:

Ему отчаянно хочется покинуть Нассау — целая тирада в адрес „этого вшивого островка“. Он просил Черчилля поручить ему какую-нибудь работу в Африке — никакие губернаторские посты, даже самые видные, его больше не интересуют. Герцог гордится тем, чего достиг здесь — „на худшей в Британской империи должности“.

Уже знакомая неприязнь к двору. Считает Короля и Королеву необычайно мелочными и мстительными. По-моему, сильнее всего его уедает то, что они отказываются закрепить за Герцогиней титул ЕКВ (тут присутствует оттенок проблемы с камердинером, Флетчером). „Жена получает ранг мужа, — несколько раз повторил он. — Независимо от чего бы то ни было“. Я чувствую, что винит он в основном Королеву (это проще, чем винить брата). „Она не выносит Уоллис“.

Считает, что с Законодательным собранием трудно ладить, оно сует ему палки в колеса из чистого самолюбия и наполнено „хваткими, заурядными людишками“.

Говорит, что Черчилль ему нравится, но больше не числит его среди своих стойких приверженцев. „Уинстон знает, кто намазывает ему масло на хлеб“.

На семнадцатой лунке он подсек мяч с препятствия и тут же пригласил меня отужинать в ДП. Я вручил Герцогу его выигрыш, и он пошел сказать детективу, чтобы тот позвонил в Дом и предупредил о госте. Так что мне пришлось расплачиваться не только со своим „кади“, но и с его. Не любит он тратить собственные деньги, наш высокочтимый губернатор, какой бы мизерной ни была сумма.

Добравшись до ДП мы немного выпили в домике у бассейна. Герцогиня выглядит хорошо, ее темные волосы забраны подобием шелкового тюрбана. Она пожаловалась на приближение сезона жары, сказав мне: „Вы даже не представляете, как трудно получить разрешение на поездку в Штаты. Весь этот обмен депешами, нам приходится кланяться и расшаркиваться: „Дорогой мистер Черчилль, спросите у Короля, не могли бы мы провести уик-энд в Майами“. Герцог выглядел задумчивым, посасывал трубку, возился со своим кернтерьером. Затем Герцогиня задала мне — к моему изумлению — вопрос личного свойства: о том, чем я занимался перед войной, — я ответил, что был писателем. Они обменялись мгновенными взглядами, и Герцог спросил, знаком ли я с Филипом Гедалла[129], его другом. Я сказал, что пару раз встречался с ним, и они успокоились: то был краткий миг настороженности и тревоги, быстро минувший.

Когда стемнело, мы перешли в столовую, нам подали охлажденный суп, за которым последовал омлет. У них повар-француз, дворецкий, у Герцога имеется камердинер, у Герцоги горничная — плюс бесчисленная багамская прислуга. Мы вспоминали Биарриц и Лиссабон. Самое спокойное и исполненное интимности время, какое я с ними когда-либо проводил. Герцогиня называла меня Логаном, Герцог специально поднялся из кресла, чтобы показать мне особую стойку, которую он принимает, чтобы дальним ударом закатить мяч на „грин“. Разговор, что было неизбежно, вновь обратился к двору, Королю и Королеве, к их утомительной вендетте. Герцогиня, рассмеявшись, сказала: „О, меня они не выносят. Хотя на самом-то деле, их тревожит Дэвид. Ей приходится держать его как можно дальше от Берти“.

Герцог вяло запротестовал, однако я видел, что оборот, который принял наш разговор, ему по душе.

— Нет-нет, — сказала Герцогиня. — Они не могут допустить, чтобы ты жил в Англии. Будь ты там, Берти перестали бы замечать, забыли б о нем. Все глаза обратились бы к тебе, дорогой.

Как знать, возможно она и права? Я чувствовал, что Герцога так и подмывает броситься через столовую и заключить жену в объятья.

— По крайней мере, у нас все еще есть друзья, влиятельные друзья, которые не изменили тебе. Даже Уинстон сделает для тебя все, что сможет, дорогой, ты это знаешь. При крайней необходимости мы всегда можем позвонить ему.

Когда она произносила это, в ее глазах появилось нечто, сказавшее мне, что так оно и есть: власть и влияние даже отрекшегося Короля должны быть значительными, проникать в самое сердце общества. И я ощутил в Герцогине безжалостность, абсолютную решимость.

Когда мы покидали столовую, Герцогиня отвела меня в сторонку и, приблизив свое лицо к моему, сказала: „Логан, нам хотелось бы, чтобы вы считали себя un ami de la maison[130]“. Своего рода честь, я полагаю. Она источает странную сексуальную притягательность — даром, что не так уж и красива и обольстительна: идеальная глава семьи — если такие вам по душе.