Янн Мартел - Жизнь Пи Страница 54

— Я это сделал под влиянием момента. Это была случайность.

— Инстинкт, вот как это называется. Инстинкт. Но все-таки ты ответь мне: теперь ты раскаиваешься?

— Я об этом не думаю.

— Ну вот, животное, как оно есть. По определению. В этом весь ты.

— А ты кто?

— Я — человек, да будет тебе известно.

— Надо же, сколько спеси.

— Это просто факт.

— Значит, ты бросил бы первый камень?

— А ты когда-нибудь пробовал утхаппам?

— Нет. Но ты расскажи. Что это — утхаппам?

— О, это такая вкусная штука!

— Звучит превосходно. Расскажи еще.

— Утхаппам обычно делают из обрезков теста, но редко когда остатки кулинарной роскоши оставляют по себе такие роскошные воспоминания, как…

— Так и чувствую его вкус!

Должно быть, я спал. Вернее, бредил в предсмертном забытье.

Но что-то меня беспокоило. Что именно? Я и сам не понимал. Но умереть спокойно оно не давало.

Ага. Все ясно. Я сообразил, в чем загвоздка.

— Эй!

— А? — слабо откликнулся Ричард Паркер.

— Почему у тебя акцент?

— Какой еще акцент? Это у тебя акцент.

— Ничего подобного. Ты произносишь the как «зе».

— Я «зе» произношу как «зе», как и положено. А ты мямлишь, будто у тебя полон рот теплых камешков. У тебя индийский акцент!

— А ты будто не английским языком говоришь, а дрова пилой пилишь. У тебя французский акцент!

Это уже ни в какие ворота не лезло. Ричард Паркер родился в Бангладеш, а вырос в Тамилнаде. Откуда же он набрался французского акцента? Ну ладно, допустим, Пондишери был когда-то столицей французской колонии. Но никто не заставит меня поверить, что звери из нашего зоопарка были завсегдатаями «Альянс-Франсез» на рю-Дюма.

Вот так загадка. В голове опять все смешалось, и я провалился в какой-то туман.

Я очнулся, как от толчка. Тут кто-то есть! Этот голос, звучавший у меня в ушах, — вовсе не ветер со странным акцентом и не зверь, обретший дар речи. Это был кто-то еще! Сердце отчаянно заколотилось, из последних сил стараясь разогнать кровь по истощенному телу. А сознание из последних сил попыталось проясниться.

— Наверное, просто эхо… — донеслось до меня едва слышно.

— Погоди! Я здесь! — выкрикнул я.

— Надо же, эхо в открытом море…

— Нет! Это я!

— Да когда же это кончится?!

— Друг мой!

— Я умираю…

— Постой, не уходи!

Я уже почти ничего не мог расслышать.

Я завопил.

Он тоже завопил.

Это было уже чересчур. Впору и в самом деле спятить.

И тут меня снова осенило.

— МЕНЯ ЗОВУТ, — проорал я в лицо стихиям на последнем дыхании, — ПИСИН МОЛИТОР ПАТЕЛЬ. — Уж имя-то эху нипочем не придумать. — Слышишь меня? Я — Писин Молитор Патель, всем известный попросту как Пи Патель.

— Что?! Тут кто-то есть?

— Да! Кто-то есть!

— Что?! Не может быть! Умоляю, дай мне поесть! Хоть чего-нибудь! У меня вся еда вышла. Я уже который день голодаю. Не могу больше. Поделись со мной, хоть кусочком! Умоляю!

— Но у меня тоже ничего нет, — растерялся я. — Я и сам уже давно не ел. Я-то надеялся, у тебя что-нибудь найдется. А вода у тебя есть? А то у меня уже кончается.

— Нету. Так у тебя совсем еды нет? Ни кусочка?

— Нет, ничего.

Наступила тишина — гнетущая тишина.

— Где ты? — спросил я.

— Я здесь, — устало откликнулся он.

— Где это — здесь? Я тебя не вижу.

— Почему?

— Я ослеп.

— Что?! — воскликнул он.

— Я ослеп. Только тьма перед глазами. Сколько ни моргай. Вот уже два дня, если судить по смене жары и холода. Только так и отличаю день от ночи.

Душераздирающие рыдания донеслись до меня.

— В чем дело? Что случилось, друг мой? — спросил я.

Но он только разрыдался еще горше.

— Ответь же! В чем дело? Ну да, я ослеп, и у нас нет ни еды, ни воды, но зато теперь у тебя есть я, а у меня — ты. А это уже немало. Это настоящее сокровище. Так отчего же ты плачешь, дорогой мой брат?

— Я тоже ослеп.

— Что?!

— Тоже ничего не вижу. Сколько ни моргай, как ты говоришь.

И он опять расплакался.

А я просто онемел. Надо же — встретить посреди Тихого океана еще одного слепца в спасательной шлюпке!

— Но отчего же ты ослеп? — выдавил я наконец.

— Наверное, оттого же, отчего и ты. Антисанитарные условия плюс крайняя степень истощения.

Тут мы оба не выдержали. Он снова разразился рыданиями, а я принялся всхлипывать. Это уже чересчур, честное слово.

— А я знаю одну историю, — сказал я чуть погодя.

— Историю?

— Ага.

— На что мне сдалась твоя история? Я есть хочу.

— Это история про еду.

— Словами сыт не будешь.

— Ищи еду везде, где она водится.

— А вот это мысль.

И вновь тишина. Голодное молчание.

— Где ты? — спросил он.

— Здесь. А ты?

— Здесь.

До меня донесся всплеск — весло погрузилось в воду. Я дотянулся до одного из весел, спасенных с развалившегося плота. До чего же тяжелое! Я нашарил ощупью ближайшую уключину. С горем пополам вставил весло. Налег на рукоятку. Сил не было. Но я все-таки греб — старался как мог.

— Ну, давай свою историю, — пропыхтел он.

— Жил да был на свете банан. Рос он себе на ветке, рос и рос и вырос большой-пребольшой, крепкий, желтый и душистый. Тогда он упал на землю, а кто-то нашел его и съел.

Он даже грести перестал:

— Замечательная история!

— Спасибо.

— Прямо плакать хочется.

— Погоди, это еще не все, — спохватился я.

— Что еще?

— Банан упал на землю, а кто-то нашел его и съел. И этому человеку стало гораздо лучше.

— Просто дух захватывает! — воскликнул он.

— Спасибо.

И тишина.

— А что, у тебя есть бананы?

— Нет. Я отвлекся на орангутана.

— Что-что?!

— Это долгая история.

— А зубной пасты нет?

— Нет.

— А жаль. С рыбой — просто пальчики оближешь. Может, сигареты есть?

— Я их уже съел.

— Съел сигареты?

— Фильтры еще остались. Хочешь?

— Фильтры? На что мне сдались фильтры без табака? Это надо же — съесть сигареты! Да как ты мог?..

— А что мне еще было с ними делать? Я же не курю.

— Мог бы приберечь. А потом на что-нибудь выменять.

— Выменять? У кого?

— Да у меня!

— Брат мой! Когда я ел их, я был один-одинешенек в своей шлюпке посреди океана.

— Ну и что?

— Да мне и в голову прийти не могло, что я встречусь посреди океана с кем-нибудь, кто захочет меняться со мной на сигареты.

— Наперед надо думать, дурья твоя башка! Видишь, теперь тебе нечего предложить на обмен.

— Да хоть бы и было чего. Тебе-то тоже нечего менять. Ну что у тебя может быть полезного?

— У меня есть ботинок, — сообщил он.

— Ботинок?

— Да. Отличный кожаный ботинок.

— На что мне сдался кожаный ботинок в шлюпке посреди океана? Я что, по-твоему, на прогулки тут хожу, когда заняться нечем?

— Да его же съесть можно!

— Ботинок? Съесть? Ну и ну.

— Ты же съел сигареты. Чем тебе ботинок плох?

— Даже подумать противно. А хоть чей ботинок-то?

— А я почем знаю?

— Предлагаешь мне съесть ботинок, который носил неизвестно кто?

— А какая тебе разница?

— Ну ты даешь! Ботинок. Не говоря уже о том, что я индуист, а для нас, индуистов, корова — животное священное, так мне еще и всю грязь с этим кожаным ботинком придется съесть — и ту, в которую он вступал, и ту, что внутри от ноги осталась.

— Значит, не хочешь ботинок?

— Дай хоть взглянуть сначала.

— Не дам.

— Что?! Ну уж нет. Не стану я меняться на кота в мешке!

— Ты что, забыл? Мы же оба слепые.

— Тогда хоть опиши мне этот ботинок, что ли. И вообще, кто так торгует? Неудивительно, что с покупателями у тебя туго.

— Это точно.

— Ну, давай же. Что у тебя за ботинок?

— Кожаный ботинок.

— Какой кожаный ботинок?

— Обычный.

— Что значит «обычный»?

— Ну, обычный ботинок, со шнурками и дырочками для шнурков. С язычком. Со стелькой. Ботинок как ботинок.

— Какого цвета?

— Черный.

— В каком состоянии?

— Разношенный. Кожа мягкая, нежная, приятно пощупать.

— А пахнет чем?

— Теплой, душистой кожей.

— Сказать по правде… сказать по правде… звучит заманчиво!

— Ну так можешь о нем забыть.

— Это еще почему?

Молчание.

— Ты не хочешь отвечать, брат мой?

— Нет никакого ботинка.

— Как это нет?

— Нет, и все.

— Обидно.

— Я его съел.

— Ты съел ботинок?

— Да.

— И как, вкусно было?

— Нет. А сигареты были вкусные?