Евгений Попов - Прекрасность жизни. Роман-газета. Страница 57

— И сколь я ни бодрился, но отчаяние все же охватило и меня. Глядеть на белый свет ужасно, тошно, противно, к вечеру я сильно устаю неизвестно отчего, а в пять утра обратно просыпаюсь и долго лежу, глядя в обесцвечивающуюся темноту круглыми глазами, вертя в своей бедной голове всю эту помоечную мешанину, столь далекую от прекрасности жизни, когда невозможно получить какой-либо спрос в ответ на любое предложение, и берет тоска от неуверенности и дрожания, и боязнь от страха, личного дискомфорта, отчуждения, некоммуникабельности, полного отсутствия перспектив и так далее...

— Нет, не так,— воскликнул, дрожа от творческого возбуждения, второй философ, которого все в округе звали Львом — высокий, в круглых роговых очках с металлическими дужками, очень сильно пузатый, в майке салатного цвета с желтыми разводьями пота, стекающего из его волосатых подмышек, в черных сатиновых трусах, из-под которых белеют незагоревшие ноги,— ты представь,— продолжил он,— что двое мужиков перекуривают в углу под широким развесистым ивняком. Мерцают, как волчьи глаза, огоньки самокруток. Ослепительно сияет желтое солнце. Едят комары, слепни, и самое природа, казалось, тоже замерла или перекуривает перед тем, как чтоб тоже чего-нибудь добиться хорошим трудом и примерным поведением, чтоб ей тоже или увеличили зарплату, или хотя бы не выпороли.

— Странные слова! — восклицает Герасим, высокий тощий мужик с рыжей курчавой головой и лицом, поросшим волосами. Мужики начинают пыхтеть, отдуваться, пытаясь уместить что-то на острие кола, воткнутого в ил другим своим острием. Сантиметрах в пяти от Герасима по горло в воде стоит Александр Иванович Любимов, молодой горбатый мужик с треугольным лицом, в треуголке и синих китайских джинсах. Оба начинают сипеть от холода, потому что так надо.

— Да что ты всей рукой тычешь? — кричит горбатый Любимов, дрожа как в лихорадке.

— Голова ты садовая! — сердится Герасим.— Пространство есть пространство, как роза есть роза, как сказала Гертруда Стайн. Ну, беспонятный же ты мужик, прости царица небесная! Умещай!

— Умещай! — дразнит его Александр Иванович.— Командёр какой нашелся, резать мой бритый столб! Шел бы да сам умещал, рыжая курчавая скотина! Чего стоишь!

— Лезь куда надо, раз приказано!

— Там глыбоко,— пугается Любимов.— Нешто при моей низкой комплекции можно под берегом стоять?

И тут же, потеряв равновесие,— бултых в воду! Словно испуганные, бегут от берега волнистые круги, и на месте падения вскакивают пузыри. Любимов выплывает и, фыркая, хватается за ветки.

— Утонешь еще, черт, отвечать за тебя придется!..— хрипит Герасим.— Вылазь, ну тя к лешему! Я сам справлюсь с порученным заданием!

Начинается ругань. А солнце печет и печет, как в Южно-Африканской Республике. Тени становятся короче воробьиного хобота и уходят в самих себя, как сексуальные предметы. Комары и слепни спрятались в высокой медвяной траве и спят, как идиоты, не чуя, что творится вокруг. Уж скоро бы пора идти обедать в четвертую столовую барина Мышкина, а два подлеца все еще барахтаются под ивняком. Хриплый бас и озябший тенор нахально нарушают прекрасность летнего дня.

— Умещай, умещай! Постой, я попробую! Да куда суешься-то с кулачищем! Ты пальцем, а не кулаком, рыло! Заходи сбоку! Слева заходи, слева, а то справа колдобина! Угодишь к лешему на ужин! Давай умещай, милый!

Слышен отвратительный вой мотора, работающего на солярке, и лязг железных гусениц. На отлогом берегу появляется бронетранспортер, ведомый Ефимом, дряхлым стариком с одним глазом, покривившимся ртом, сизым носом и громадными тараканьими усами зеленого цвета.

— Кого это вы, братцы? — басом спрашивает он, закуривая австрийскую сигарету «Майдл сорт».

— Пространство! Расползается, курва, как раки расползаются в темноте,— кратко поясняет Герасим.

— Не бэ, ребята! Царство Божие внутри нас! Мы еще увидим небо в алмазах! А то, понимаешь, есть тут некоторые, воздвигли себе, япон мать, памятник нерукотворный на фиг, взирая в древность, как народы изумленны! — бранится Ефим, с минуту щуря свой глаз, после чего отшвыривает сигарету, снимает френч, сапоги, рубаху и, перекрестившись худой, темной рукой, лезет в портах в воду... Шагов пятьдесят он проходит по илистому дну, но затем пускается вплавь.— Постой, ребятушки! — вопит он.— Экономно расходуйте оставшиеся силы! Умещать будем умеючи!

Он присоединяется к ним, и накаленный воздух оглашается звуками какой-то унылой русской песни, которую исполняют все трое.

— Где Ефим? — слышится с берега крик.— Еф-им! Па-адла! Где ты?..

Из-за решетки показывается барин Андрей Андреевич Мышкин в халате из персидской шали, форменной фуражке и с газетой «Русская мысль» в руке, лысый, маленький, грассирующий, типичный представитель разлагающегося дворянства, которое вскоре исчезнет как класс.

— Что здесь? Кто орет? — строго смотрит он по направлению криков, несущихся с реки.— Что вы здесь копошитесь? Ефим, ты почему не охраняешь священные рубежи нашей усадьбы? Герасим, Александр Иванович, когда, падла, дождешься от вас высокой производительности труда?

— Ужо дождешься, когда уместим,— кряхтит Герасим.— Жизнь прожить — не поле перейти, успеешь еще, вашескородие...

— Да? — успокаивается барин, и глаза его подергиваются лаком.— Так умещайте же скорее. Нá кол! Нá кол!

— Подпирай снизу! Тащи кверху, добрый человек... как тебя? — галдят рабочие.

Проходит пять минут, десять... Мышкину становится невтерпеж.

— Василий! — кричит он, повернувшись к усадьбе.— Васька! Витька! Женька! Позовите ко мне Василия!

Витька и Женька ведут под руки Василия, совершенно пьяного человека во фризовой шинели, от которого за версту разит джином «Бифитер».

— Сичас,— бормочет он.— Пространство, время... Мы ета могем... Мы ета мигом... Ефим! Уот’с мэттэ? Коли ты военный человек, некуй тебе не в своем деле ломаться! Которое тут пространство, которое время?.. Мы яго не впервой!.. Пустите руки!

— Да чего «пустите руки»? Сами знаем — пустите руки! А ты умести!

— Да нешто так уместишь? Надо двигаться слева, в спирально-поступательном движении...

— «Поступательном»! Знамо дело, дурак!

— Ну, не лай, а то влетит! Сволочь!

— При господине барине и такие слова,— лепечет Ефим, рыдая.

— Погодите, сукины дети,— говорит барин и начинает торопливо раздеваться.— Столько вас дураков — и Герасим, и Любимов, и Ефим, и Витька с Женькой, и Василий, а простую вещь сделать не можете...

Раздевшись, Андрей Андреич дает себе остынуть и лезет в воду. Но и его вмешательство не ведет ни к чему.

— Подтесать нужно кол! — решают наконец все.— А то больно острие затупилось...

Слышны удары топора о мокрое дерево. Барин Мышкин сияет. Сияют все. Сияет солнце. Сияют ожившие комары, слепни, мухи. По всем лицам разливается медовая улыбка. Минута проходит в молчаливом созерцании пространства и времени.

— Здорово у нас получилось,— лепечет Ефим, почесывая под ключицами.— Уместили все-таки, победив различные трудности...

— Н-да,— соглашается барин.— Запомните, друзья, все это делается для вас, исключительно для вас, только для вас! Только забота о вас заставляет меня заставлять вас делать это практически каждый день!

Внезапно его красивое, холеное лицо искажается.

— Ах вы, храпоидолы! — кричит он.— Вам что велено было умещать на кол? Вам время было велено умещать на кол, а вы что делаете? Туфту гоните? Пустились по легкому пути? Умещаете пространство, которое давным-давно уже на колу!.. А ну подайте мне, что полагается в таких случаях!

Ему подают то, что полагается в таких случаях, а именно длинный пастуший кнут. Мышкин начинает драть трудящихся прямо тут же, в воде. Те плачут и говорят, что больше никогда не будут, но по их лицам видно, что они лукавят, ибо сцена эта происходит на берегу практически каждый день, за исключением тех нескольких месяцев, когда река начисто скована льдом... Пространство вдруг неожиданно делает резкое движение, и все слышат сильный плеск... Все растопыривают руки, но уже поздно: пространство поминай как звали, а о времени и говорить смешно...— закончил Лев и, блеснув очками, подтянул слабую резинку своих черных трусов, прежде чем налить и выпить, а первый философ в ответ мысленно ударил его по лицу, и они принялись молча драться на крутом волжском берегу. Но дрались они тоже не по-настоящему. Это была всего лишь игра, обычная философско-патриотическая игра «На кол», в которую они играли практически каждый день, за исключением того определенного времени, когда все кругом было начисто сковано льдом. Они любили эту игру, и никакая сила в мире не заставила бы их от нее отказаться, хоть расцвети кругом сто цветов и солнце сияй ежесекундно...»

— Никто ничего не поймет из того, что я здесь накалякал,— удовлетворенно бормочет герой.— Кроме того, что мною был сегодня использован для лечения рассказ доктора Чехова «Налим», за что я приношу автору глубокую благодарность и извинение. Никто... Ничего... Но я вновь бодр, и отчаяние, охватившее меня, отступило на задний план, и глядеть на белый свет уж не ужасно, не тошно и не противно, и к вечеру я не устану неизвестно от чего, а в пять часов утра буду спать, как дитя, и храпеть, как транзистор на волне 25 метров, вертя в своей богатой голове одну и ту же мысль, мысль о прекрасности жизни. Мерзкие рылы, высвечивающиеся в голубом сиянье, я люблю вас, люблю! Прочь неуверенность, прочь дрожание, прочь тоску от последствий поступка, лень, боязнь активности и бессмыслицу активности, прочь страх, личный дискомфорт, отчуждение, некоммуникабельность, полное отсутствие перспектив и так далее, и тому подобное! Нá кол! Нá кол!