Евгений Попов - Прекрасность жизни. Роман-газета. Страница 58

Ему подают то, что полагается в таких случаях, а именно длинный пастуший кнут. Мышкин начинает драть трудящихся прямо тут же, в воде. Те плачут и говорят, что больше никогда не будут, но по их лицам видно, что они лукавят, ибо сцена эта происходит на берегу практически каждый день, за исключением тех нескольких месяцев, когда река начисто скована льдом... Пространство вдруг неожиданно делает резкое движение, и все слышат сильный плеск... Все растопыривают руки, но уже поздно: пространство поминай как звали, а о времени и говорить смешно...— закончил Лев и, блеснув очками, подтянул слабую резинку своих черных трусов, прежде чем налить и выпить, а первый философ в ответ мысленно ударил его по лицу, и они принялись молча драться на крутом волжском берегу. Но дрались они тоже не по-настоящему. Это была всего лишь игра, обычная философско-патриотическая игра «На кол», в которую они играли практически каждый день, за исключением того определенного времени, когда все кругом было начисто сковано льдом. Они любили эту игру, и никакая сила в мире не заставила бы их от нее отказаться, хоть расцвети кругом сто цветов и солнце сияй ежесекундно...»

— Никто ничего не поймет из того, что я здесь накалякал,— удовлетворенно бормочет герой.— Кроме того, что мною был сегодня использован для лечения рассказ доктора Чехова «Налим», за что я приношу автору глубокую благодарность и извинение. Никто... Ничего... Но я вновь бодр, и отчаяние, охватившее меня, отступило на задний план, и глядеть на белый свет уж не ужасно, не тошно и не противно, и к вечеру я не устану неизвестно от чего, а в пять часов утра буду спать, как дитя, и храпеть, как транзистор на волне 25 метров, вертя в своей богатой голове одну и ту же мысль, мысль о прекрасности жизни. Мерзкие рылы, высвечивающиеся в голубом сиянье, я люблю вас, люблю! Прочь неуверенность, прочь дрожание, прочь тоску от последствий поступка, лень, боязнь активности и бессмыслицу активности, прочь страх, личный дискомфорт, отчуждение, некоммуникабельность, полное отсутствие перспектив и так далее, и тому подобное! Нá кол! Нá кол!

ГЛАВА 1974

Червяк

Изумрудно-зеленая морская волна, ласково омывающая Южный берег Крыма! Я — твой вечный раб и пленник! С каким нечеловеческим наслаждением я растворился бы в тебе, отдался целиком — нежная, златокудрая, вечная! Целиком, без остатка! Но, к сожалению, у меня для этого нет достаточно средств, чтобы ездить отдыхать в Крым ежегодно. Хоть я и неженат, как перст или Наполеон в свои сорок три года, как Христос. Коли раз выберешься, например, в Алупку, то это уже и хорошо. Потому что средства там съедаются. Они съедаются и растворяются. Они как бы даже размываются вот этой самой изумрудно-зеленой волной, как будто они сахарные, и изумрудно-зеленая волна слизывает их своим розово-пурпурным языком прямо из тощего кармана.

Лаковая поверхность моря! Чу! Ни ветерка! Под беспощадным солнцем, в его ультрафиолетовых лучах плавится окрестность: заросшие тамариском развалины генуэзской крепости, ползущая по руке в часах муха, колеблющиеся в призрачном воздухе мертвые тела отдыхающих, набирающихся солнечных калорий.

Одно из таких тел и привлекло мое живое внимание. Но, как вы должны правильно понять, не для глупостей каких, а лишь потому, что мне всегда необходимо выяснить один и тот же единственный вопрос, который мучает меня, мучил и будет мучить, верно, всю жизнь до окончательного разрешения.

Дама эта была очень и очень красивая, хотя и с черным, едва намечающимся, как у юноши девятого класса, пушком над верхней и под нижней губой. И тело ее — крупной и фигуристой женщины бальзаковских годов — почти сохранило в прежней форме всю свою девичью привлекательность, или, по крайней мере, абрис последней.

Я, как все признают, вообще очень меткий на прозвища, сразу же окрестил ее Наталка-Полтавка, хотя настоящего ее имени не знаю и до сих пор. Так уж получилось!

«Наталка-Полтавка» лежала на полосатом надувном матрасике, слушая в транзисторном приемнике стихи советских поэтов, распеваемые Муслимом Магомаевым. Мечтательно глядела в голубое небо. Я подполз к ней и настойчиво, хотя и вежливо, предложил сигарету с фильтром.

— А я не курю,— засмеялась женщина и, повернувшись ко мне боком, подняла на лоб свои темные, как южная ночь, очки с зеркальными стеклами.

— А ведь хорошо поет,— сказал я, кивнув на транзисторный приемник «Селга».

— У них вся семья музыкальная,— живо отозвалась женщина.— Я слышала по телевизору, что у них все в семье пляшут, поют...

А вот вы знаете такие стихи,— спросил я,—

Поскольку все мужчины вымерли,

Утеха женщине — война.

Спросил и выжидающе посмотрел на женщину. Она покраснела:

— Это что еще за «война»? Да вы никак пошлите?

— Ой, что вы! — испугался я.— Это — обычные стихи. Вы знаете, я из школы вынес стойкую нелюбовь к Маяковскому. А вот недавно перечитал и был поражен его мощью. Я и на работе нашим сказал... Но это стихи не Маяковского, Маяковскому они просто нравились. У нас, знаете, на работе собрался неплохой коллектив. Есть о чем потолковать. Мы все разных возрастов, а зовем друг друга на «ты». Просто Коля, Люба, Петя. Безо всяких там это... церемоний. Понимаете меня?

Беседуя таким образом, мы поднялись, прихватили матрасик и, погрузившись в соленую, всю в каких-то пузырьках воду, вдвоем догребли аж до самого буйка, откуда глядя — зеленая линза моря сливалась с синей линзой неба, увеличиваемого до нереальности белой мятущейся чайкой, которая упругим крылом пенила воду, а потом улетела куда-то далеко-далеко, прямо в поднебесье.

Потом отдыхали на плаву, частично распластавшись поперек полосатого матрасика. Поглядывали друг на друга, и наконец я решился:

— А вот скажите и попытайтесь не сердиться на меня: вызывают ли у вас отвращение кальсоны?

— Какие кальсоны? — вздрогнула дама, чуть толкнув матрасик упругим животом.

— Обычные мужские кальсоны. Голубые или розовые, байковые... или просто подштанники с металлическими пуговицами.

Дама поприсматривалась ко мне, разиня золотозубый рот, а потом и ответила, лукаво полуприкрывшись широкой соломенной шляпой:

— Вы знаете — скажу вам честно — на своих мужчинах это вызывает у меня даже нежность. Зато на других — о как мне омерзительно видеть эту гадость! Настолько они мне кажутся противными. Но вы не женщина, вам меня трудно понять.

— Да уж конечно,— пробормотал я.— Вот, оказывается, в чем дело...

— Какое дело? — спросила дама.

И я рассказал ей свою историю.

...Это была поздняя майская ночь, когда еще иногда могут быть заморозки и температура иногда может опускаться гораздо ниже нуля. Все наши уже ушли с этой веселой вечеринки, и лишь один я остался на диване под предлогом, что у меня нет нигде места, где бы я мог сегодня спать.

— Но ведь у меня всего одна комната и всего один диван,— сказала, вдаваясь в подробности, моя коллега — девятнадцатилетняя Ксюша Н., студентка-заочница одного из к-ских вузов, красавица, каких поискать: со свежей крепкой грудью и широко расставленными бедрами.

— А это ничего,— пошутил я.— Как говорит восточная мудрость: двоим в одной сакле легче заснуть, чем одному в двух. А также знаешь, почему гора с горой не сходятся?

— Почему? — тихо спросила студентка.

— У них ног нету!

— Ой, не могу! — тихо засмеялась студентка, а затем, по-видимому восхищенная моим остроумием, потупилась и стала медленно раздеваться. Полураскрытый ротик ее влажными губами ловил напряженный воздух, лобик покрылся бисеринками пота.

И я тоже снял с себя кое-что, а именно немецкие светлые брюки, застегивающиеся на молнию. Она же сначала стыдливо отворачивалась, потом присмотрела, озорно и молодо ойкнула и вдруг захохотала.

— Что это? Смешинка нам в ротик попала? — нежно спросил я, приближаясь к ней на незначительное расстояние.

— Охо-хо! — хохотала студентка, отталкивая меня рукой.— Охо-хо! Дядька-кальсонщик! Да уйдите же вы! — грозно прикрикнула она.

— Мне ночевать негде,— уныло ныл я.

— Да ты, Петька, в таких длинных байковых хоть в снегу ночуй — ни хрена с тобой не сделается! Тьфу! — плюнула на меня озлобленная непонятно почему студентка.

И я, тоже обидевшись, был вынужден надеть брюки и тоже очень злой направился к себе домой, где утром строго наказал племянников, что они сильно кричали и не давали мне спать. Сестра за это сильно дулась на меня все воскресенье и начало следующей рабочей недели. Она даже не кормила меня ничем на завтрак, так что я все начало следующей рабочей недели был вынужден обходиться утром жидким чаем с сухой корочкой и лишь к обеду обедал у нас в столовой за 55 копеек. А ведь у меня печень больная и желчный пигмент в крови не прямой. У меня в свое время была болезнь Боткина, и реакция Ендрашека у меня была завышенная...