Чарльз Сноу - Поиски Страница 58

Вечером накануне последнего заседания комитета, я пошел в кино, чтобы успокоить себя, как делал это довольно часто за последние дни, и, когда я вышел оттуда, сквозь ощущение тревоги пробилась мысль: «Это будет потрясающе, это стоит всей борьбы, потому что в первый раз в жизни я смогу полностью использовать свои способности».

Глава VIII. Конец путешествия

Меня пригласили прийти на первую часть заключительного заседания комитета, чтобы я помог в обсуждении небольшого вопроса, выдвинутого Константином. Предполагалось, что после этого я покину заседание уже в последний раз. Когда я свернул с Пикадилли, я испытывал некоторую нервозность, ту великолепную нервозность, когда знаешь, что вскоре на ее место придет радость; я приду на заседание, посижу, послушаю несколько минут, думалось мне, уйду и за чаем услышу новости.

В тот момент, когда я вошел в комнату заседаний, я понял, что случилось непоправимое. При моем появлении кто-то замолчал на полуслове. Я сказал что-то Десмонду, который стоял ближе всех ко мне. На какое-то мгновение наступила тишина, прежде чем он мне ответил подчеркнуто отрывисто. Под ложечкой у меня засосало. Константин сидел один, бледный и несчастный.

Остин кашлянул.

— Чрезвычайно неудачно получилось, Майлз.

— Боюсь, что я не в курсе… — сказал я.

— Это по поводу вашей последней работы, — Остин был очень расстроен. — Кто-то сказал Притту, что она не выдерживает критики.

Я сердито обернулся к Притту:

— Кто?

Притт сказал:

— Арчер. Я вчера был у него в лаборатории. Он работает над той же проблемой. Он говорит, что ваши результаты не могут быть правильными. — Притт улыбнулся. — Вы, должно быть, забыли что-то элементарное. Во всяком случае, ваши результаты отличаются от его. При одинаковых условиях опыта…

Мысль у меня лихорадочно работала, цепляясь за соломинку надежды, выдумывая оправдания и тут же опровергая их. Я мучительно старался, чтобы не выразить на лице ничего, кроме легкой озабоченности.

— Это очень печально, — сказал я, — если это правда.

— Может это быть правдой? — громко спросил Остин.

— Я не уверен, — сказал я. — Проверю это сегодня же.

Я заметил, как Десмонд переглянулся с Приттом.

— Это не отнимет много времени, — добавил я.

Я остался сидеть, пока обсуждали первый вопрос. Это было одно из самых тяжких испытаний, выпадавших мне в жизни. Константин докладывал тусклым голосом. Я чувствовал, я не мог не чувствовать сомнения, злорадства, сожаления, витавших в воздухе, — я знал, что уже было сказано и что будет сказано, когда я уйду. Больше всего мне хотелось уйти как можно скорее, чтобы или убедиться в худшем, или доказать свою правоту. Через час или два я смогу проверить свои результаты, вернуться сюда и очень спокойно сказать: «Приятель профессора Притта неправ». Но я продолжал сидеть, стараясь сохранить бесстрастный вид, насколько это было возможно, и унять дрожь в руках.

Константин внезапно замолчал. После того как они проголосовали, я попросил разрешения удалиться. В том, как Остин сказал «пожалуйста», не было сочувствия.

Я схватил такси, чтобы скорее доехать до лаборатории, влетел в свою комнату, вытащил все записи результатов, мои заметки, пленки Джеппа. Я начал не с того, схватившись за журналы записей. Мысли у меня путались, разбегались, я не поспевал за своими дрожащими пальцами. Поспешными, неловкими движениями я разложил перед собой снимки. Мне пришлось вытереть лоб, потому что с него падали капли пота и портили снимки. Первое ощущение у меня было, что все в порядке. Тут правильно… следующий этап… слава тебе, господи, все точно сходится. Я знал, что не мог допустить ошибку.

И затем совершенно неожиданно и с абсолютной ясностью я осознал, что работал, основываясь на факте, который дал мне Джепп. А факт этот был ошибочен. Джепп не мог этого знать, потому что здесь была замешана одна мелкая техническая подробность. Двадцать раз я просматривал записи, но проходил мимо этой подробности, введенный в заблуждение его уверенностью. Если бы я хоть на мгновение задержал на ней взгляд, она бы просто сама завопила: внимание, ошибка! На этой ошибке была построена вся структура.

У меня закружилась голова, мне стало нехорошо. Но, несмотря на отчаяние, вскоре ко мне вернулась способность трезво рассуждать. Я сумел проверить всю работу, уточнить, как возникла ошибка, где я сбился с пути. Более того, я сделал правильный вывод из эксперимента. И даже записал расчет этого опыта. Это было чистое упражнение для ума. Ибо я знал, что сломлен, но не мог внутренне смириться с этим.

Через несколько минут в комнату ворвался Константин.

— Кого вы назначили? — спросил я.

— Мы встречаемся снова в пять часов.

Он с мольбой посмотрел на меня.

— Как с этим…

— Я был неправ, — ответил я, — абсолютно неправ.

— О, боже, — вздохнул он.

Я объяснил ему свою ошибку, показал описание, которое только что занес в журнал. Как он ни был расстроен, он все-таки заинтересовался новыми возможностями.

— Вы понимаете, это означает… — начал он, потом спохватился и закричал:

— Почему вы не могли быть осмотрительнее?

Я никогда не видел на его лице такой безнадежности, такого отчаяния.

— Может быть, я сумею убедить их, — сказал он, — в конце концов, каждый имеет право на какое-то количество ошибок…

— Но не при таких обстоятельствах, — сказал я.

— Я должен идти, — сказал он.

Ему хотелось остаться со мной.

Назначили Тремлина. После того как Константин вернулся на заседание, я вышел и ходил по улицам до того часа, когда мы условились встретиться и пообедать. Мое оцепенение постепенно проходило. Я начинал понимать, что со мной произошло. Я все еще надеялся, хотя никакой надежды не было.

Константин рассказал мне, как проходило заседание. Его предложение было отклонено. Мы поспешно занялись едой, чтобы не продолжать разговор, одинаково неприятный для нас обоих. Что касается меня, то я не мог сказать, что для меня тяжелее, услышать все подробности моего провала или остаться в неведении и, встречаясь потом со свидетелями своего позора, гадать, как они себя вели. В одном месте его рассказа я грубо оборвал Константина, в другом случае я заставил его рассказать подробнее. Я сам не знал, чего я хочу. Мне казалось, что больше всего мне хочется убежать, скрыться. Поэтому я так и не узнал в точности, как именно это произошло.

Я представляю, как Константин вернулся обратно с моим ответом; он должен был сказать им, что знакомый Притта прав, но при этом он сделал все что мог, чтобы объяснить им причины моей ошибки. Это была ошибка, но естественная и простительная ошибка. Он дал им подробное, детальное описание опыта, полагая, что это лучший путь защитить меня. Он сделал все что мог, для него это была неприятная задача, для этого у него не было дарования, но он справился с этим не хуже, чем кто-либо другой на его месте. В заключение он предложил все же назначить меня директором.

— Это незначительное происшествие, — сказал он, — фактически ничего не изменило. Положение остается прежним: у нас есть для этой должности самый подходящий человек, какого мы только могли бы пожелать.

Я думаю, что он был даже более красноречив.

Фейн вкрадчиво вмешался. У него всегда были сомнения, говорил он, благоразумно ли назначать директором столь молодого и — если он может так выразиться — столь непрозаичного человека. (Я могу представить себе его двусмысленную ухмылку.) Теперь, естественно, это совершенно исключается. Институт будет с самого начала на неправильном пути, если его возглавит человек, в работе которого замечается некоторая… ветреность.

Десмонд считал, что Фейн прав: он выразил общее сожаление, но и уверенность, что им посчастливилось, поскольку это выплыло наружу до того, как я был назначен. Хотя сам он всегда думал, что они проявят мудрость и сделают более осмотрительный выбор. Он рассказал им в порядке анекдота, как весело я в Мюнхене говорил ему, что научная работа — слишком легкое занятие. Он чрезвычайно серьезно оглядел всех членов комитета.

— Это не то настроение, — сказал он. — Я и тогда это почувствовал. Мне это не понравилось. И обстоятельства доказывают, что я не ошибся.

Случайное замечание, оброненное мною, когда мы с Десмондом вместе выпивали, и которое я лишь смутно припоминал, по-видимому, привело их всех в ярость. Вероятно, больше, чем все остальное, что я говорил и делал.

Притт заявил, что я умею разговаривать, но не способен к тяжелому будничному труду. Что человек, который сам не способен честно и упорно трудиться, сделает из института блестящую игрушку, и над ним потом все будут смеяться. Что я вообще не ученый, то и дело устраиваю себе каникулы на побережье, что я неустойчивый человек и в других отношениях, помимо науки, и тем самым восстановлю против себя всех будущих благотворителей института, что я шарлатан и чем скорее они от меня избавятся, тем будет лучше.