Владимир Орлов - Земля имеет форму чемодана Страница 6

— Промассируйте мне ещё раз вмятины от белья Художника и расчешите мне волосы, — попросила Звонкова.

Чтобы исполнить просьбу барыни, Вере и Соне должно было смотать с её головы тюрбан из махрового полотенца и снять халат.

И теперь Нина Аркадьевна стояла обнажённой.

А по вспышке её глаз можно было предположить, что — и освобождённой от хлопот и вериг дня. «Я свободная и прекрасная женщина!» — будто бы сиянием исходило от неё.

Вот тут-то и произошло ослепление Куропёлкина.

Богиня! Жар-птица! А на лбу звезда горит! (Ну, это-то было бы лишним. Что хорошего, если бы на лбу прекрасной женщины горело что-либо, пусть и звезда? Тут в Куропёлкине пробудился пожарный.) А женщина стояла перед ним прекрасная. Неописуемой красоты. Как было прочитано Куропёлкиным у писателя Ухваткина, лауреата Больших премий, принадлежавшего к направлению Доусши. Впрочем, Куропёлкин, не обожжённый до слепоты и пепла, мог бы кое-что и описать, если бы его спросили. Но никто не спросил.

22

По своим заботам Вера и Соня поворачивали Нину Аркадьевну, и Куропёлкин увидел всё, что мог и что хотел.

А увидел он, что Звонкова не такая уж пышнотелая, какой выглядела в «Грибных местах», при этом, естественно, совсем не костлявая. Но и не рыхлая. Пресс её (теперь к пожарнику Куропёлкину прибавился кандидат в мастера спорта по акробатике) был явно накачан, наверняка Нина Аркадьевна выгадывала время для напряжений на тренировочных снарядах. Да и низ живота её был хорош во всех его подробностях, и украшал его чудесный рыжевато (но не осенний) — русый лесок, приглашавший в свои грибные места (сейчас же Куропёлкин посчитал, что мысль его нехороша и унижает красоту). Какая женщина, какое тело! И плечи её не подпирал и не прямил каприз модельера Шустрика, они не были плечами замоскворецкой купчихи или капитана полиции а, свободно-покатые, вместе с изяществом шеи заявляли о тонкостях породы барыни Звонковой. Рядом с ней камеристки Вера и Соня выглядели именно дворовыми девками.

Какая женщина! Какое тело!

«Бесстыжая баба!» — воскликнул (про себя!) Куропёлкин.

Смотрит в зеркальце, радуется себе и будто не помнит о том, что в четырёх метрах от неё замер гость Эжен.

Да его просто нет, этого гостя Эжена. Тьфу! А стоит ли стыдиться букашки какой-то!

И тут камеристки повернули Нину Аркадьевну к Куропёлкину спиной, предъявив (естественно, не думая об этом) арендованному артисту совершенство линий и форм бёдер, ягодиц и стройно-протяжённых ног их барыни. Эти линии и формы были для Куропёлкина важнейшими для его зрительских оценок красоты и, стало быть, для возникновения его чувств к той или иной женщине. Конечно, производили на него впечатление — и глаза женщины, и разные её выпуклости, и запахи, и походка, и особенности смеха (хохотушки часто попадались глуповатыми), но…

Красота стояла перед Куропёлкиным не мраморная (из альбомов), а живая, и Куропёлкин испугался за себя. Всё в нём могло (и должно было) сейчас воспылать, а уж предмет, признанный камеристкой Соней опасным, обязан был, забыв об угрозах Трескучего, повести себя воином, не побоявшимся окружившего его конного воинства враждебных обстоятельств. Но Куропёлкин ощутил, что никакой воин не восстанет, а вместо него, теряя силы, шевелится какая-то мелкая и мерзкая гусеница… Вот тебе и специальные футбольные трусы. Но может, и не в них было дело…

— Ну, всё, Нина Аркадьевна, — сказала Соня, — спину и поясницу мы вам хорошо промазали снадобьями. Надеюсь, она не будет беспокоить вас ночью.

— Спасибо, милые, — сказала Звонкова. — А волосы?

Волосы её были с тщанием расчесаны и опали струями по спине до бёдер.

— Вот, Нина Аркадьевна, ваш ночной напиток! — камеристка Вера протянула барыне бокал с тёмно-жёлтой жидкостью.

И тогда до Куропёлкина дошло, что Звонкова — ведьма.

23

— Все свободны, спасибо, — сказала Звонкова. — Все, конечно, кроме нашего гостя.

Девушки-камеристки чуть ли не выпорхнули из опочивальни, а Трескучий выходил явно без охоты, при этом быстро взглянул на «нашего гостя» с выражением: «Даю понять!», породив в Куропёлкине не только готовность к сопротивлению, но и ощущение бессилия.

Конечно, — она ведьма, возбуждался Куропёлкин, а её постельничий Трескучий — вампир. У того к ночи и клыки вытянулись и заострились. Звонкову намазали змеиными снадобьями, она шарахнула бокал неведомого зелья, сейчас она улетит в туманы, наверняка в нише алькова имеется щель к небесам, улетит к своим ночным блаженствам или к городским безобразиям, а вампир Трескучий примется за него, Куропёлкина. Вылакает кровь, а может, и прочие жидкости, а добрейшие девы Вера и Соня явятся тут же клювастыми птицами-грифами, сожрут падаль, останутся от него лишь кости, и никакой Люк не потребуется. А скорее всего здесь и нет никакого Люка. Но что ныть-то! Тебе показана «неописуемая красота» — плати! И всё же Куропёлкин на всякий случай снова прикрыл себя некогда рекомендованным средством от ядерного взрыва — простынёй, здесь — одеялом и перекрестился. Сейчас начнётся действо ведьмы, двух её пособниц и жестокого вампира, кому, видимо, для продолжения жизни свежая кровь необходима каждый день. Может, и ещё каких страшилищ призовут на помощь.

И сейчас же Куропёлкин услышал будто бы вздохи и стоны, а потом и радостный свист улетающего тела.

Улетела ведьма. Надолго ли? И с чем вернётся?

24

— Эжен, — услышал Куропёлкин. — Да что вы всё под одеялом прячетесь? Вам не мешает ночник?

Пришлось Куропёлкину снова откидывать с головы одеяло. Ночник на тумбочке у стены светил.

— Не мешает, — сказал Куропёлкин.

Вернулась? Или отлетело лишь её тело, а голос был оставлен в опочивальне для деловых (или ритуальных) нужд? Да и её ли прозвучал голос?

— Не мешает, — повторил Куропёлкин.

— А я вот без ночника спать не могу, — голос был всё же Звонковой, — с детства.

«Кошмары, что ли, совесть мучают?» — предположил Куропёлкин.

— И извините, пожалуйста, что я легла к вам спиной. Наиболее удобная для меня поза. Проблема с позвоночником, авария…

«Разжалобить хочет! — подумал Куропёлкин. — А потом, расслабленного, — бац! — и придавит. Да при этом какое-нибудь чудовище веки пудовые попросит ему приподнять» (это Куропёлкин видел в кино).

— Вам следует обратиться к травматологам из Инфизкульта, — знатоком посоветовал Куропёлкин.

— К кому и куда я только не обращалась…

Ничего себе, сообразил Куропёлкин, обнаглел, принялся давать медицинские советы миллиардерше. Или смешнее того — рекомендовать ведьме травматологов Инфизкульта!

И Куропёлкин притих.

— Ради приличия, — заговорила Звонкова, — я могла бы поставить рядом с вами ширму. Но мне неприятны, даже и за полотняной стеной, чужие звуки, шуршание, возня, будто бы подготовка к зловредному действию. Надеюсь, вам понятны причины моего решения?

— Понятны, — сказал Куропёлкин.

— Ну и хорошо! Почему вы — Эжен?

— Я — Евгений. Евгений Макарович Куропёлкин.

— Евгений… Тоже имя — не самое красивое, — установила Звонкова. — Отчего же вы не хотите откликаться на Шахерезаду? Или хотя бы на Шехерезада?

«Что же тут плохого-то! — обиженно подумал Куропёлкин. — Имя моё, видите ли, некрасивое! Так зачем же брали в аренду-то!»

Сказал:

— Откликаются собаки. И кошки, эти-то не всегда. И при чём тут Шахерезада или Шахерезад?

— Сейчас я объясню, — сказала Звонкова.

25

И просветила Куропёлкина.

Её, Нину Аркадьевну, изводит бессонница. Таблетки и прочие химические изделия фармацевтов ей запрещены, они вообще вредны людям, а в случае с ней и втрое вредны. А с утра в делах она должна быть словно омытой живительной водой из источников Камчатки. Пробовали и травы, и китайские отвары из ядовитых насекомых, ползучих гадов и костей уссурийских кошек, но все эти бесспорные средства не помогали, а только вызывали томление организма. Наконец, одна из знакомых светских дам, то ли с серьёзным сочувствием к здоровью Звонковой, то ли с издёвкой завистницы, посоветовала завести ей Шахерезаду, способную укачивать своей болтовнёй и доводить до глубоко-беспробудного сна. Звонкова плохо помнила о каком-то Бахтияре, преодолевшем бессонницу, и о болтливой красотке Шахерезаде, но мысль о том, что в её уединении, где была запрещена установка всяческих телефонов и каких-либо других средств коммуникации, будет валяться чужая женщина, её покоробила. «Ну, тогда назначай на место Шахерезады, — тут завистница явно язвила, — какого-нибудь мужика. Мужики, они куда разнообразнее в приёмах победы над бессоницей. А не понравится ночью — утром вон его! И бери нового!» Концепция завистливой, но отважно-бывалой дамы была с энтузиазмом (так показалось) принята постельничим Трескучим и начала осуществляться со свободной тратой средств.